– Две недели назад?
–Да, ты уже одиннадцатый день здесь. Я привел тебя в чувство, потому что рана затянулась, обошлось. Еще чаю?
– Нет, спасибо. От него очень тепло, мне стало совсем хорошо.
– Тогда пройдемся по Корпусу, я тебе покажу твои владения, чтобы ты не плутал. Здесь никого не бывает, сюда никто не придет и не побеспокоит тебя.
– Где мы?
– Это предместье Берлина. В мое отсутствие будешь делать гимнастику, которую я тебе покажу, чтобы устранить последствия твоего необдуманного выстрела и полностью восстановить безболезненную, свободную подвижность плечевого сустава. Пара миллиметров, Вильгельм, и ты бы тут не находился! Жизнь, это школа, Вильгельм, даже если ты получил плохую отметку, это не повод прекращать работать над знаниями.
Он повел Коха через улицу (ночь была теплая, ясная, пахло сиренью), вошли в тренировочный зал, Аланд заставил Коха несколько раз повторить целый цикл упражнений, показал, где хранится одежда для занятий, где душ, и повел обратно, но не на второй этаж, а на первый. Они вошли в другой зал, вспыхнул неяркий свет на сцене и осветил два рояля, один зачехленный, второй открытый.
– Запомни, как я сажусь за инструмент. Сядь сам. Расположение нот на клавиатуре ты знаешь, у вас было дома пианино.
– Да, но я очень не любил, когда оно звучало, это было шумно и болела голова.
– Естественно, если на нем барабанят для детей марш, польку или галоп. Мы говорим о другом. Вот сборник упражнений, сыграй самое первое правой рукой.
– Я никогда не играл.
– Набери ноты, это удобная комбинация даже для неподготовленной руки.
Аланд смотрел, как расположилась на клавиатуре рука Коха, кивнул.
– Играй упражнения минут по тридцать, по часу, хорошо, если ты сделаешь это за день два-три раза.
– Зачем, господин Аланд? Я не люблю музыку.
– Сейчас тебе неприятен звук рояля?
– Он не раздражает, он нейтрален.
– Перейди в зал, сядь, где хочешь.
Кох спустился в первый ряд, сел в мягкое черное откидывающееся кресло.
– Слышал ли ты эту музыку?
После первых же нот Кохом овладело странное беспокойство: мелодия разошлась на голоса, он ощутил стройное параллельное движение времен и пространств, звук требовательно, как напористая рука, ухватил его за сердце и не отпускал. Такой выраженной стройности Коху слышать не приходилось, в ней и была необыкновенная красота этой музыки.