Он слушал не музыку, что рождалась под его руками, он растворялся в мыслях вне слов, прощупывал космический вакуум, отделивший его вдруг от дорогих, самых дорогих, для него людей, и погружался в черную дыру, словно сердцем приблизился к краю сердечной воронки, что едва не поглотила Абеля. Этот человек сделал для счастья и жизни Вебера больше, чем может сделать один человек для другого. Черная дыра, вывернувшая жизнь Абеля наизнанку, поставившая его вне мира, вне общества даже самых преданных и любивших его людей, была личным врагом Вебера, и он сходился с этой ненасытной тьмой в поединке, с удовлетворением выходя из нее самим собой, то есть непобежденным.
Беспокойство о жене и сыне оставило Вебера, душа его всегда была при них – не чувствовать этого они не могли, покой в ее глазах был покоем его долгожданного Гостя. Он вместе с Анечкой – с Аландом, Карлом, Гейнцем путешествовал по театрам, сидел в опере, отдыхал у Аланда дома за спокойной беседой и хорошим ужином, гулял с ними у озера, замирал перед открытием занавеса, с удивлением озирая все лучшие залы Берлина, Потсдама. Вебер был благодарен своей семье, он не сумел бы превратить беременность жены в такой праздник, он бы суетился, ограждал её от всего, во всем видя опасность, сколько всего сын его не увидел бы, и не узнал тихого света ожидания, которым сам Вебер и Аня жили все это время.
Он уходил в медитацию все спокойнее и пребывал в ней все дольше, оставляя этот населенный дорогими людьми мир, дни сливались воедино, он не замечал, что неделями отсутствует здесь. И даже за инструментами, в момент соприкосновения с миром, состояние незыблемого покоя не оставляло его. Медитация видоизменялась, но не оставляла его полностью. В глубокой внутренней отрешенности, незнаемом прежде сосредоточении на внутренних картинах, он поднимался из-за органа (рояля, клавесина), бродил по комнатам, обнаруживал на столе горячий свежий чай, что-то из легкой пищи и понуждал себя немного поддержать тело, ставшее таким легким, настолько не мешающим его духовным упражнениям, что он с удивлением смотрел на свою побелевшую, с полупрозрачным оттенком, и при этом сильную руку. Удивлялся, что эта рука разгоняет мощные волны звуков, задает точнейший, непоколебимый ритм, что эти пальцы умно и точно пробегают по мануалам. Он менялся, и это было просто, безболезненно, совершенно естественно – такой внутренней полноты он не испытывал никогда.