– Анна-Мария, мне просто невыносимо хорошо. Я не знаю, что с собой делать. Смотрю на рисунок Вильгельма – словно впервые. Я не замечал, что его рисунок – светится, что в нем столько любви…
– Он рисовал это в наши первые дни, он тоже не мог себя приложить, бродил по дому, смотрел, как я сплю. Тогда он это и нарисовал.
– Я помню, зачем я оставлен здесь…
– Рудольф, посиди у сына, побудь с женой. Не надо сегодня ничего другого.
– Анна-Мария, меня шатает от счастья. Так ведь тоже не должно быть? И я не понимаю, может ли что-то во мне это ощущение счастья поколебать? Кажется, нет.
– Рудольф, если честно, я так редко видела тебя абсолютно счастливым, тебе это очень идет, и чем чаще ты будешь таким, тем скорее пойдет твоя работа.
– Ты знаешь о ней?
– Мне никто не говорил, но я часто ловлю себя на том, что о чем думает Вильгельм, то поселяется и во мне помимо воли, словно перетекает.
– Можно, я потом привезу сюда Гейнца? Ему нужно окрепнуть, пусть он выкупается в этой любви. Он растерялся или устал, он мечется, не понимает, куда себя деть. Музыка уже жмет ему, его болезнь – такая нелепость. Он собрался в Рим, на гастроли, он хотел снова сбежать от себя.
– Пока ему в Рим не надо, хорошо, что он никуда не поедет. Он сам не поедет, тебе не придется его удерживать. Как тебе Клаус?
– Хороший парень. Молодой, конечно, но даже при его образе жизни, по-моему, гнили в нем не много.
– Ты его ненамного старше, Рудольф, ты иногда забываешь, что ты совсем еще молодой, с нами, стариками, связался…
– От Коха не было вестей? Тебе трудно без него?
– Я с ним, но я буду рада, когда его голос зазвучит в стенах Корпуса или дома. И он совсем не старый дурак, Рудольф, он для вас закрытый человек, вы никто ничего о нем не знаете и, возможно, не узнаете никогда. И я его не знаю до конца, в том, что он мне иногда приоткрывается – мое счастье.
– Прости меня, Анна-Мария, я Коха люблю, я знаю, что он особенный. Не объять мозгами все, что они с собой в мою жизнь принесли. Ты себя хорошо чувствуешь?
– После операции, которую Фердинанд сделал, очень хорошо.
– Но тебе нельзя иметь детей?
– Мне сорок один – про это следует помнить.
– Прости, Анна-Мария, ты мне кажешься такой молодой, ты совсем не меняешься. Все хорошо?
– Все хорошо. Пойми, что у меня просто иначе, чем у тебя, все хорошо, и я, как и ты, не могу заснуть от счастья.