Тем временем, вести с фронта приходили неутешительные: враг приближался, а наша армия терпела ужасные потери. Слово «потеря» – единственного числа, сухое и казенное, а вмещает в себя горе тысяч, сотен тысяч семей, оставшихся без сыновей, мужей и отцов. Постепенно страшная реальность начала доходить до нашего сознания – нам тоже может прийти конец, и в самое ближайшее время.
На второй курс я не пошла, об этом не могло быть и речи. Я каждый день бегала в госпиталь, а отец все больше утверждался в мысли: надо бежать. Мама Лиза поначалу пыталась отговорить его от этой мысли: как же, мол, дом, такой уютный и родной, выстроенный своими руками? Сад, скотинка, кошка с собакой? Куда нам бежать? Кто нас ждет? Как нам все это бросить? Жалко. Нам же негде будет жить. Страшно.
Отец вдруг проявил несвойственную ему упертость и твердо стукнул кулаком по столу: «Лизонька, очнись, о чем ты? Нам бы себя спасти. Детей. Внуков. У Бэлки вон третий на подходе. А ты про скотинку беспокоишься. Ну лишимся мы этого дома, так другой выстроим. Ты все еще питаешь надежду, что все обойдется? Зря! Не немцы достанут, так свои сдадут, мы же евреи, забыла?»
И это была страшная правда. Милости нам ждать было неоткуда, разве что от Бога, но в него официально никто не верил. Вообще-то отец ходил тайком в закрытую синагогу. Закрытую, потому что про нее, кроме людей ограниченного круга, никто не знал. Там он молился, соблюдая традиционные иудаизму ритуалы, возвращался домой с мацой* (бездрожжевые плоские, пресные лепешки, символизирующие исход из Египта – освобождение из рабства), завернутой в тряпье, чтобы никто не заподозрил, куда он ходил поздней ночью. Но находясь в отдалении от дома, на строительных работах, про свое еврейство он, естественно, не вспоминал.
Мое соприкосновение с религией было еще более поверхностным: я несколько раз бегала в красивую, всю отделанную золотом, церковь. Песнопения хора захватывали душу и пробуждали неведомые чувства. По праздникам в церкви было особенно оживленно, и моя подружка все повторяла: «как же мне нравится тот парень, вон посмотри, во втором ряду. Какой у него божественный голос… Вот только бородку бы эту ужасную повыдергать, да обрить его».
Однако, помнится, в начале 30-х нас вывели оттуда длинной колонной, когда мы стояли на утренней службе. Еще не было и шести, солнце едва прорезывалось сквозь линию горизонта. «Не приближайтесь, сейчас эту церковь будут взрывать», – предупредил нас неизвестный товарищ.