Я же
расслабленно растянулась на атласном покрывале, и с восторгом
провела раскрытыми ладонями по прохладной ткани. Невероятные
ощущения! Просто обалденные!
Ждать
няньку долго не пришлось: женщина явилась через несколько минут.
Тёмные волосы торчали в разные стороны, фартук перекошен, и не
хватало одного тапка.
- Ох,
маленькая моя, что же с вами такое произошло, вы вся в крови! -
всплеснула она руками, - мы спрятались под домом, чтобы нас не
нашли, и в суете я позабыла о... - но договорить не смогла —
вылупилась на меня, глядя точно в мои глаза.
А
запамятовала она обо мне, это ясно, как день. Наседка бросила своё
чадушко, заботясь в первую очередь о своей собственной жизни. Что
же, вполне ожидаемо, и не мне её судить.
- Ваши
глаза... - прошептала Жасмина, - о великий Арух! Они такие синие!
Синие, как воды Ньеры, - голос сиделки становился всё тише, а потом
она рухнула на колени, - простите меня, маленькая госпожа, я
бросила вас, - и разрыдалась.
Ну вот,
приплыли. И что всё это значит?
- Пить, -
прошептала я, едва шевеля губами. Наверное, мне стоило молчать.
Поскольку Жасмина распласталась на полу полностью, и практически
перестала подавать признаки жизни, и как бы не тихая молитва,
которую шептала нянька, я бы подумала не самое хорошее.
- Что тут
происходит? - в комнату вошла моя мама. Уже успевшая сменить
грязную, разорванную одежду на чистую, а раны залепить какими-то
отрезками ткани, напоминавшие мне старые добрые пластыри. Только
были они не белого цвета, а тёмно-зелёного.
- Пить, -
повторила, поскольку действительно умирала от жажды, и хотелось,
наконец-то, смыть этот противный металлический привкус, наполнивший
глотку.
- Вставай,
падова женщина! - вскричала мама, обходя лежащую ничком женщину, -
нашла время! Моей дочери нужно принять ванну, она должна быть
готова предстать пред народом наннури сегодня на закате и вместе с
ними вознести песнь прощания над белыми песками. Ты понимаешь,
насколько это важно? Какая печаль настигла нас всех?
Слова
Газисы шли вразрез с её счастливо блестящими очами. Мама тихо
радовалась выздоровлению старшего ребёнка, и даже через её
нахмуренные брови я легко читала: её семья выжила, а, значит, всё
будет хорошо. Да, королева волновалась за своих людей, стремилась
разделить горе вместе с ними, но собственную радость заглушить
никак не могла, и, в общем-то, не пыталась. Во все времена
благополучие собственных детей для родителей было намного важнее
всего остального. Осуждать Газису за это не имело никакого
смысла.