Дом, в котором жила Марья Осиповна уже не меньше тридцати лет, был куплен ею с мужем, когда они оба вышли на пенсию. С тех пор они больше не переезжали и жили в деревне практически без выезда. Дому было уже лет сто, эта была обычная русская изба с кухней и большой, наполовину разделённой перегородкой, комнатой. В лучшие годы, когда вся семья, с детьми, с внуками, человек по двенадцать, собиралась здесь, места хватало всем. Поэтому и мебель в доме состояла, в основном, из кроватей – чтобы всем гостям всегда хватало спальных мест. Кровати, кушетки, диваны, оттоманки стояли по стенам комнаты и лишь при входе в углу Митькой был сделан стеллаж – деревянные полки, закрытые занавеской, к которому прислонялся старый лакированный шкаф с кривыми дверцами. И в этой же половине комнаты, между двумя окнами, стоял стол с телевизором.
Теперь кровати в таком количестве были уже не нужны: мужа не стало уже десять лет назад; дочь, приезжавшая каждую неделю, чтобы привезти продукты, никогда не оставалась на ночлег; внуки бывали редко. Дом пришёл в запустение. Многие кровати в дальней половине комнаты были завалены всяким хламом, который везли из города: старой детской одеждой, игрушками, одеялами, даже детской мебелью – при виде которого Марья Ивановна чувствовала себя уже не хозяйкой в своём доме.
Баба Маня села на стул, стоящий перед телевизором, так и не включив его и задумавшись о своём. «Всё из-за Таньки. Она его в городе держит», – думала она. Танька была сожительница сына. Лет десять назад из-за его буйных, скандальных пьянок от него ушла жена, Митька несколько раз пытался завести новую семью. Но с непьющими домашними женщинами он надолго не задерживался, да и они, пару раз увидев его с оплывшим лицом, услышав несмолкаемую грязь о всех тех, кто его окружал, оставляли его, предпочитая жить в одиночестве, чем с теми демонами, которые тихо существовали в Митьке, пока он был трезвый, и вылетали наружу на спиртовых парах. С Татьяной, с которой он познакомился в каком-то притоне, Дмитрий жил последние четыре года. Всё это время прошло для него в зверском, алкогольном угаре с голодом, драками, спиртом, купленным в том же подъезде; в квартире без света, отключенным за неуплату, с какими-то подобранными грязными собаками, такими же голодными и злыми, как те, кто их приютил. Дети, как и все родственники, оставили его, каждый жил своей жизнью, и единственный человек, у которого не переставала болеть душа о нём, была его мать. К ней он, худой, с вечно зажатой в сутулости спине, с трясущимися руками, постоянно перебирающими что-то пальцами, приезжал отдохнуть от той грязи, в которой жил в городе и которая, как болото, затягивала его с каждым годом всё глубже.