– Когда я
впервые увидел вас, вы показались мне более толстокожим человеком.
Скажу прямо, неспособным на сострадание к детям.
– А вы
показались мне неспособным кататься по полу и мочиться в штаны, –
огрызнулся Вайс и добавил: – Все мы не такие, какими кажемся на
первый взгляд. Тот ублюдок, что продавал детей в бордель, я уверен,
тоже для многих был образцом рыцарской добродетели… К слову,
Раухель, вы ведь держали Дракенталь в руках. Неужто не знали о том,
что творится в местных красных домах?
Бывший
глава тайной службы сглотнул и заёрзал на месте.
– Чёрт
побери… Да вы всё знали. И наверняка покрывали эту
сволочь.
– Красные
дома Дракенталя – богатейший источник информации, – с виноватым
видом сказал Раухель. – Мне нужно было быть в курсе ходивших в
городе слухов, а за сведения обычно приходится платить…
– Туда.
Продавали. Детей.
Вайс
поднялся на ноги и навис над сжавшимся Раухелем, заслонив свет. Он
схватил бывшего главу тайной службы за горло и с ожесточением
проговорил, глядя прямо в глаза:
– Узнай я
об этом раньше, всё то, что я проделал с сиром Калленом, я не
задумываясь сделал бы с вами.
Сказав это,
он оттолкнул Раухеля, и тот повалился на солому. Некоторое время
Вайс простоял, отвернувшись к двери, пока бывший глава тайной
службы прокашливался. Вскоре наёмник вновь заговорил.
– У вас
есть семья? Дети?
– Нет… У
меня никого нет, – отозвался Раухель.
– Стоило
догадаться, – не оборачиваясь произнёс Вайс. – Иначе вы бы меня
поняли. Я чужд всяческим идеалам, но те, кто причиняет зло детям…
Такие люди просто отвратительны. Морнераль пыталась заставить меня
вновь выследить Рию Эльдштерн, угрожая навредить моей дочери, что
сейчас в Ригене. Не то, чтобы я всерьёз волновался за безопасность
малышки – её в обиду не дадут… Но раз Морнераль посмела такое
сказать, посмела даже допустить подобное – за одно это я готов
свернуть дряни шею.
Раухель
промолчал. Вайс сел у двери, опёршись на стену, и в следующие
несколько часов они оба не проронили, ни слова. Это время
показалось наёмнику вечностью. Теперь он понимал Раухеля: в темноте
и тишине время будто и в самом деле замедляло свой ход, и каждое
мгновение тянулось мучительно долго. С каждым ударом сердца внутри
Вайса копилось раздражение и, наконец, он вскочил на ноги и,
взревев, с силой ударил по двери кулаком. Осознав, что произошло,
он обернулся. Лицо Раухеля, вопреки ожидаемому выражало не
удивление или испуг, а сострадание, и от этого Вайсу стало
жутко.