Захрипела и смолкла рация на его поясе, я снял ее, отмечая, что
диод, как и на моей разбитой, закрашен маркером – когда она
работала, он очень ярко светил.
— Леший, как слышно? — донеслось сквозь помехи.
— Леший мертв. Говорит Зверобой, — откликнулся я.— Прием?
— Слышу тебя, Зверобой. На связи Батя.
— Батя, у меня трехсотый, нужна помощь!
Ответил треск помех, когда он прервался, я спросил:
— Батя, что происходит? Враг отступает?
— Да, сворачивается. Зверобой, оставайся на месте, помощь
выехала.
— Не к добру, — прошелестел Илья, закрывая глаза. – Что
сворачиваются. Что-то тут не то.
По позвоночнику снизу и вверх растеклось холодящее душу дурное
предчувствие. Я подобрал флягу, оброненную покойным Лешим, жадно
припал к горлышку, хлебнул… Горло обжег спирт. Твою ж!
Откашливаясь, я сел рядом с Илюхой, потрепал его за плечо.
— Брат, мы смогли. За нами уже едут.
Я упал на спину, раскинув руки. Доведенное до белого каленья
светлое июльское небо. Ни облачка. Ни вороны, ни стрижа – вся
живность разлетелась, вспугнутая перестрелкой, или сгинула.
Если слышишь пулю, значит, эта пуля не твоя. Я, конечно, сдохну,
как и все. Но — не в этот раз. Пока – жить! Потрескавшиеся губы
растянулись в улыбке. Жи-и-ить! Я еще отхлебнул из фляги – стало
благостно и спокойно. И еще глоток. Понемногу отпускало.
Жить!
Минут через пять за нами приехал УАЗик. Выскочил длинный парень,
неразборчиво представившись, нервно потряс мою руку. Метнулся к
Илюхе, сквозь штаны всадил ему в бедро промедол. Вдвоем мы сперва
положили труп Лешего в кузов. Илюху взяли под руки, поволокли туда
же.
— Ты как, соседство с двухсотым переживешь? – спросил я. – Если
посадить тебя спереди, там раненую ногу не…
Водила резко бросил Илью, запрокинул голову.
— Оппушки-воробушки! – И упал на землю, закрывая голову
руками.
Все, что я заметил – расчертивший небо инверсионный след…
Испугаться я не успел. Вспышка, выжигающая глаза, и…
Меня будто ударили под дых, подбросили над землей, бестелесного
и легкого: смотри, мол! И я смотрел, не имея глаз, как красиво
поднимается облако ядерного гриба, как деревья вспыхивают факелами
и рассыпаются пеплом, как сметает взрывной волной дома заброшенной
деревни, где базировались наши.
А потом раз — и темнота небытия, в которой плыл ласковый женский
голос, успокаивал, уговаривал. Мама? Как я ни старался, как ни
тянулся к нему, не мог уловить смысла – слова уворачивались, будто
скользкие рыбины.