Сударь Томаш, что-то бормоча под нос о неблагодарных бабах,
поплёлся восвояси. Придёт ко мне за каплями от насморка, добавлю
туда слабительного.
И магу пожалуюсь.
Ишь ты, сокровище какое! Не удивлюсь, если при такой страсти к
чаепитиям у него не только из носа, но и из тилимбоньки капает. Про
эту сторону взрослой жизни дед Матей мне тоже рассказывал.
Дома было тепло и шумно. Найдёныш кашлял, как не из себя, пыхал
жаром сильнее, чем печка, но в себя не пришёл. Ступни отекли,
ладони тоже с трудом вмещались в лубки. Вот не было мне печали!
Лучше б порося купила.
Я выпустила живность погулять, раз уж раньше вернулась, и
солнышко пока греет. Зорька козлила, как придурошная. Видать, вошла
в охоту. Нужно бы к козлу сводить, а тут этот болезный... Вернулась
в дом и убила на этого не убиваемого целый день до самого вечера.
Жар не сбивался, найдёныш снова стал бредить и размахивать руками,
кашель усиливался… В общем, я думала, что теперь уж точно конец.
Однако когда я утром вернулась после дойки со свежим молоком и
полезла на полати поить тело и проверить, живое ли оно,
обнаружилось, что оно не только живое, но ещё и разговаривает.
- О, Тыковка! – прохрипел разбойник и зашёлся кашлем.
Откашлявшись, он продолжил: – Взрослых позови.
Этот кошмар тянулся бесконечно. Иногда я пробивался сквозь вату
беспамятства, но снаружи было так плохо, что я предпочитал
проваливаться обратно в беспамятство.
Пришёл в себя я внезапно. В один момент. Будто кто-то зажёг
внутри светильник по щелчку пальцев.
Телу было больно. Болело почти всё. Но я совершенно точно был в
тепле. И боль была ноющая, а не острая. Значит, выбрался.
Неподалёку слышался девичий голос, напевающий весёлую песенку.
Девушка – это хорошо. Девушка в хорошем настроении – ещё лучше.
Значит, сейчас я в безопасности.
Я попытался пошевелить пальцами. Ничего не получилось. Меня
охватила паника – неужели связан? Нет. Хоть и с трудом, но рука
поднялась. Не потому что была зафиксирована, а потому что я
совершенно обессилел. Вот это было плохо. Глаза тоже отказывались
открываться, но потому что были опухшими, и ресницы склеил гной. Я
потёр глаза предплечьем и чуть не взвыл от боли. Однако правый глаз
удалось продрать.
Первым делом я оглядел руку. Она была аккуратно примотана к
лубяной дощечке. Я вспомнил, как мне ломали пальцы. Под грудиной
захолодело, а потом запылало огнём ненависти.