И я снова буду переживать лютый ужас
перестройки и девяностых как в первый раз, не имея возможности хотя
бы минимально подстраховаться?
Да ну, нафиг!!!
Я легла на снег, раскинув руки, и
уставилась в бледное зимнее небо. Почти как Андрей Болконский в
небо Аустерлица.
После сна в автобусе моя память
никуда не пропала! Всё я помню.
Или нет? – как будто ехидно спросил
кто-то.
Это так меня испугало, что я
судорожно начала перебирать всё, что я могла бы помнить – и забыть.
Занятие, в сущности, дурацкое и бесполезное, ибо, если уж что-то
забыл – фиг ты его таким образом реанимируешь! Но имя алабая,
написанное на руке, я держала в памяти чётко: Акташ. И Вову
помнила. И множество подробностей из нашей с ним жизни.
– Оля, ты чё там? – обеспокоенно
крикнула мама.
– Иду! – я подскочила и побежала в
горку, втыкая носки валенок в ямочки, продавленные в склоне вместо
ступенек.
Я здесь. Но имя Акташа, пожалуй,
стоит записать и сохранить как-то более капитально.
ДОМ
Подъезд встретил по-советски
ухоженно. Деревянная дверь на пружине, крашенная краской, которую я
про себя называла «официальный зелёный». Это нечто такое средней
интенсивности, но не растительного, а больше минерально-зелёного
цвета. Малахитовый, что ли. Иногда шла партия, в которой больше
угадывалось морской волны. Очень любили такими цветами красить
подъезды: перила, двери и нижнюю часть стен, которые называли
«панели».
И ни одной двойной двери у квартир,
не то что металлической, а даже деревянной. Лет через семь-восемь,
однако, это начнётся, а пока народ жил беспечно. Двери были самые
простые, чуть ли не из реечного каркаса, обшитые фанеркой.
Максимум, чем люди выделялись – кто для красоты наборными реечками
обшил, кто особенно покрасил. Самыми пафосными казались мне двери,
оббитые блестящим, словно глянцевым дермантином, с обязательной
поролоновой подкладкой, от чего дверь приобретала вид слегка
надутый, и с красивыми мебельными гво́здиками-цветочками.
Причём, вся эта красота делалась
именно снаружи, в подъезд. Что уж у них там внутри квартир было, я
не знаю.
Бабушка увидела нас, захлопотала. А я
смотрела на неё и думала, что здесь она моложе, чем я была
там – ей ведь сейчас шестьдесят восемь всего! И так от
этих мыслей защипало в носу, что я начала плакать, тихо глотая
слёзы. Это вызвало панику в рядах и громкие сетования в духе:
«Говорила я тебе: не надо туда ехать! Угробишь ребёнка! Что за
жисть такая – у чужих людей, в проходной комнате!» – и так далее.
Не могу сказать, что здесь я с бабушкой была несогласна. Идея
оказалась в корне дурацкой.