Эту теорию я выслушиваю через день. Мысленно я спорю с ней до хрипоты. У меня железные аргументы, об которые риткины теории разбиваются, как волны об кованые носы римских трирем. Во– первых, я не хочу шляться по подиуму. Я не люблю выставлять напоказ свои достоинства. Во– вторых, почему я должна ходить на свету, а они сидеть в темноте. Нет уж, подымите мне веки! Света, света! Я хочу видеть Тех, Кто Выбирает! В– третьих, я не знаю своих достоинств. Умение два дня обходиться чипсами и «Фантой» – недостаток или достоинство? А второй размер груди – достоинство? Или, все– таки, недостаток?
И наконец, я даже целоваться толком не умею!
Ритка молча смотрит на меня своими круглыми глазами.
– Ну? – говорит она. – Что ты молчишь?
А я не молчу. Просто она меня не слышит.
– Ритка, а когда целуешься, язык надо утапливать в себя или выталкивать от себя?
– Чего?
Ритке не до шуток. Она внимательно смотрит на меня и молчит. Наверное, работает языком, пытаясь определить, какая позиция ключевая? Наконец, ее чело проясняется. Табун не стреноженных мыслей проносится по ее челу в сторону правого уха, скрывается в розовой впадинке, и выныривает на свет из левого. Кругосветное путешествие окончено, Одиссей мысли добрался до Пенелопы смысла.
– Так ты не умеешь целоваться? Ха, это и есть твое главное достоинство!
Я ложусь на холодную парту. Дерево, когда ты было сосной, мечтало ли ты повстречать лесоруба? Ритка – лесоруб, ее топор занесен над моей поникшей башкой.
Ритка сбрасывает конспекты в брезентовый рюкзачок. Аувидерчи, сестрица!
– Значит, так! Я договариваюсь с Лешиком, чтоб он научил тебя целоваться!
С худой овцы хоть шерсти клок! Чао, крошка!
Ритка смешивается с толпой таких же, как она, умеющих целоваться. Жаль, я так и не успела спросить – а кто, все– таки, худая овца? Я или Лешик? Если я, то почему худая, у меня классический средний вес. Если Лешик, то он скорее, баран…
Нет, наверное, все– таки я. Я овца, но вместо колечек живой, теплой шерсти, я вся опутана кольцами поцелуев. Каких здесь только нет: знаменитый французский, от которого содрогается тело и никнет душа, страстный итальянский, с проникновением в кратер рта, горячий и сухой испанский. От испанского сердце заворачивается в жгучий плащ крови и стучит, как кордовские кастаньеты. О, Боже, какой из них носит на своих губах Лешик?