Над самой головой Амины, где-то на ветке, быстро и искусно громко свиристелила что-то на своем языке серо-зеленая птаха, призывая весь окружающий мир к наслаждению природной красотой. То ли многослойное сонливое одеяло укрывало Амину и не отпускало от себя, то ли непредвзятая объективная явь, – все спонтанно перемежалось в беспокойном, и столь обольстительном море сознания: в голове муравьихи по диагонали прокатился с шумом титанический шар, и Амина от пугающего шума закрыла глаза, воображаемый шар отчаянно ухнул «у-ух», и послушно вернулся на прежнее место, замер… Живая реальность исповедалась и, кажется, вернулась к муравьихе. Прошлое возрождалось, или это нарастало новыми клейкими листочками уже будущее, соединяясь, бесцветно перетекая из одного в другое, и беспрепятственно рождая синтезированное новое, неизведанное…
Вот она безмятежно сидит с Эйвом друг перед другом, и он бережно, и так сердечно держит в своих лапках ее коготки, и что-то бесконечно, пленительно говорит, и говорит, и говорит без конца и края, а она, ослепленная желаниями, одержимо смотрит ему в задорные глаза и поглощает мерными порциями его мягкий рассказ. И тут же художественное задушевное пересвистывание дрозда, и перемешанный в одно диковинное блюдо – аромат будто бы цветущих яблонь, сирени и липовых медовых сот, и снова эта невыносимая духота, и солнечный искрящийся свет, и общий свистящий зуд, и журчание неведомой горной речушки, и шелест весеннего живого травянистого ковра, и легковесное жужжание майского жука, а следом за ним – и парочки гоняющихся друг за другом стрекозок, и падение странного предмета на землю (откуда-то прилетел булыжник, похоже на то), и блеск на солнце удивительных экзотических серебристо-ниточных узоров, которые с раннего утра насочиняли в забытьи паучки, – все это одной, общей картинкой, выскакивает в сознании, словно заброшенный спиннинг умело подсекает крючком в бурной реке и молниеносным рывком выдергивает доверчивую форель, – все это возвращает Амину на лесную полянку…
Еще не совсем отойдя от беспокойной полудремы, постоянно прерываемой пробуждениями, муравьиха пыталась смотреть далеко-далеко вперед и видела только яркий свет и мутноватые очертания бурых пятнистых деревьев, она изо-всех сил постаралась сосредоточиться на березке, на камушке, начинавшем обрастать мхом, на бабочке, что решила отдохнуть на этом самом булыжнике, но, к сожалению, у нее ничего толком не получалось, – впереди нервно маячили лишь фантомные контуры, едва сводившиеся к единому образу, как тут же снова мифически раздваивались, расстраивались и бездушно уходили в небытие, в полупрозрачный пыльный жар. Амина продолжала глубоко дышать, полулежа, возле раскидистой березы, пухлявые почки которой практически полностью раскрылись, и приятно веяло свежестью чистейших молодых листочков, но пошевелиться у муравьихи возможности не было: неопределенные внутренние силы жестко и бескомпромиссно сковали ее, будто безнадежным параличом, и ни на минуту не отпускали с момента пробуждения. Во всем теле – молниеносно нарастающее, нагнетающее чувство беспокойства и необъяснимой паники, обезоруживающего страха. Чернеющая тревога в дребезжащем воздухе судорожно, с подчеркнутой озлобленностью, прочертила белыми аляповато-широченными полосами перекрестия, словно на расстоянии нескольких метров от Амины находился муравей-невидимка и бессовестно со всех сил малевал известью на прозрачном заборе.