Во всей деревне свет горит только у Катерины, как путеводный, маяк ночь сверлит. Может от бессонницы, может еще от чего-нибудь…
Остановились.
Сперва у калитки малую нужду справили, приглядываясь к окну, где Катерина, в короткой рубашонке, в столь поздний час, мыла ноги в большом пластиковом тазу. Шторы распахнуты на две стороны. Это чтобы ее Сёмочка дороги не потерял, дверью не ошибся. Мужиков-то в деревне – Плужок один да еще два-три калеки убогие.
Хорошие ноги. Крепкие. Ладные – отметил я про себя. – Разве заблудишься?..
Двери у Катерины для милого дружка не запираются. Нажал Семен на привычную щеколду – захода, пожалуйста!
Катерина и головы не повернула. Осерчала. Ждала этой ночки, вечерка этого. Дождалась вот теперь. Сам «в зюзю» пришел да еще алкоголиков за собой притащил. Любовничек…
На столешнице, кроме солонки из ребристого стекла, ничего нет, если не считать цветочков голубеньких по скатерти.
– Ужинать давай! – тычется Семен-землеустроитель своей Катерине в покатую спину мокрым от холода носом.
По отстраненному изгибу плеча я уже догадался, что продолжение ужина не будет.
– А у меня здесь не столовая, Сёмочка! – обернулась к гостям раскрасневшим от справедливого гнева лицом, обманутая в надеждах, Катерина. – И не бомжатник какой! – Она подхватила обеими руками таз с мыльной водой и пошла по направлению к гостям с явным намерением, вылить помои на их проклятые головы.
Обезнадеженным гостям ничего не оставалось, как, пятясь к двери, вывалиться на улицу.
Я ничему не удивился, зная исключительную способность женщин из ничего делать винегрет. А вот Плужок пришёл в замешательство:
– И чего это Котька взбеленилась, как моя сука в помете? – Катерину он называл «Котькой», как ее звали в деревне все. – Мы, вроде у нее посуду не били?..
– Вот, когда женишься, тогда и узнаешь, отчего бабы бледенеют – на правах умудренного жизнью, глубокомысленно вставил я.
На крыльце с грохотом появился Семен с прижатой к груди, все той же банкой с недоиспользованным содержимым.
– Я тебе не Стенька Разин! Я друзей на бабу не меняю! Пусть тебя олень сохатый копытит! – крикнул обиженный землеустроитель в пустой провал двери, но уже потише.
– Ну, Сэмэн! Ну, друг! – чуть ли не на иврите заговорил Петька Плужок, обнимая расхрабрившегося Семена, обрусевшего на русских просторах.