-Я скоро сойду с ума без тебя…
-Не сойдешь, - и я почувствовала, как родные пальцы перебирают мои
волосы. – Все будет хорошо.
Стала целовать его щеки, глаза, нос, губы в предвкушении чего-то
большего. Не хочу просыпаться… не хочу… я жизнь отдам за то, чтобы сбылась хотя
бы короткая минута из этого сна…
Подобные сны безжалостны в своей
нереальности. Когда открываешь глаза и понимаешь – ничего не было. Ни одного
прикосновения, ни одного слова. Ничего. И каждое утро у меня одно и то же
ощущение, что на голову мне положили гранитную плиту, которая давит, давит так
сильно, что я не только шевелиться – думать не могу! Видела его во сне, а потом
часами рыдала и жалела, что проснулась, что открыла глаза и не досмотрела, не
долюбила, не додышала им.
Я одна – в пустой постели, или в
холодной ванне, или на подоконнике – с закрытыми глазами и мокрыми ресницами.
Эти сны несут за собой только разочарование. Испитое много раз, с привкусом
соленых слез на губах и постигшего неудачу жалкого обмана, когда я заверила
лучшую подругу, что все в порядке. Кому, как не ей, знать, что ни о каком
порядке не может быть и речи?
Знаете, у детей есть игрушка –
калейдоскоп. Такая труба с зеркалом и мелкими стеклышками внутри. Смотришь в
глазок – и все яркое и цветное. И если смотреть откуда-нибудь с высоты птичьего
полета или полета самолета, то мою жизнь, наверное, сейчас можно увидеть именно
такой. Но если приблизить диоптрии, присмотреться через микроскоп или хотя бы
через увеличительную лупу – нет. Не калейдоскоп. Всего лишь черно-белая
палитра. Только два цвета, без оттенков и других красок.
Я снимаюсь для журналов… фото довольно-таки
простые и банальные, но показывая очередную эмоцию, создавая атмосферу
сказочной романтики, а уж тем более откровенные сцены – невозможно быть
нефальшивой, не зная на собственном опыте, что именно чувствуешь от того или
иного поцелуя или прикосновения. Я буквально вижу то, что просит показать для
объектива фотограф. И в эти моменты Паша оживает внутри меня, и снимки явно
получились бы неудачными и незавершенными, не позволь он мне когда-то испытать
все то, что я испытала. Когда я стала задумываться об этом? Не знаю… Может, с
того момента, как произнесенное чужими людьми его имя стало нервировать? А
может, когда я нарисовала шариковой ручкой на лодыжке эти буквы, представляя на
их месте татуировку? Или в тот момент, когда я пришла на радио и на всю
Германию рассказала о том, что чувствую, чтобы память о Паше осталась не только
во мне. Мои воспоминания начинаются с Павлика… и заканчиваются им же.