Мне казалось, что мы знакомы с ней через миллионы галактик. Общаясь исключительно по совместным проектам, мы не упускали возможность подшучивать и таким образом отстраняться от тяжких переживаний. Мне нравилось, когда она тепло улыбалась и открыто смеялась. Вишнево-освежающий позитив и мармеладная общительность поддерживали во мне вкус к жизни в рамках той компании, где мы работали. Грусть или расстройство этой девушки рассматривались мной как что-то предельно трагичное, словно случилось что-то по-настоящему плохое. Она умело отделяла личное от работы, граница будто очерчивалась ее мягким, но в то же время моментально разрезающим взглядом. Чувствовалось, что она проецирует какое-то видимое ей силовое поле, помогающее ей казаться защищенной от смотрящих, – было очевидно, что это самое поле когда-то выключается, и заглянуть за него означало пересмотреть какие-то фундаментальные основы, подвергнуться благородному, но опасному для хрупкой личности риску. Внутренние надломы требовали от нее в разы больше выделяемой энергии для этого силового поля, центрифуга происходящих процессов вызывала перегрузку, в такие минуты я отчаянно старался ее смешить, как мог, лишь бы не услышать звук рвущейся ткани, где на месте ткани порой находится чья-то душа. Справляясь с этим, она обозначала, что все в порядке, легкой аккуратной полуулыбкой, которая служила для меня тем утренним одеялом в холодный темный день, когда ты жадно укутываешься в него после сравнительно горячего душа, но моментального тепла не случается. Таким залезанием под спасительное одеяло ты сделал что-то, чтобы оно появилось чуть позже, когда ты от кажущейся необходимости надышишь себе под тканью благотворную среду. И вот эта полуулыбка – первый выдох под ткань моего одеяла, моей еще несостоявшейся души. Безоговорочно серьезный подход даже к небольшим вещам будто выражал какое-то жесткое внутреннее решение, оно закаляло и двигало Марию… Таких запускающих элементов я не имел, оттого и с восхищением смотрел на эту девушку как на возможную часть меня.
Еще со школьных лет ее глубокие колодезные и живые глаза разглядывали мои со страстной увлеченностью. Она была открыта и включена во все процессы, что с ней происходили. Лена могла все; несмотря на то, что мы с ней почти не общались, она была спасительными сливками между двумя сухими слоями сдобного теста: там, где мое «могу» оставалась недобытым и неочищенным, я точно был уверен, что оно существует в ее корзинках. Фотоснимок – результат, а есть миг «нажатия на кнопку» на пересечении каких-то временных и пространственных линий, почти судьбоносный миг божественного творения фотографии. Лена, возможно, сама того четко не осознавая, умеет останавливаться в этом застывшем, но в то же время несущемся промежутке, длить его и управляться с ним, – ценнейший дар из ныне мне известных.