Он знал, что ему, как любому иудею, Господь запрещал в субботу совершать какие-либо действия, пусть даже отдаленно напоминавшие работу, знал, что Закон запрещал в такие дни хоронить усопшего, а тем более прикасаться к тому, чье тело было проклято уже одним фактом позорного распятия, знал все это и боялся кары.
Но тот, другой в нем, рассуждал иначе: «Разве уберечь Иисуса от посягательства недругов, – думал он, – это работа?! Разве не сторож я брату своему?!»
Один молился и трепетал от страха, другой – действовал.
В кромешной темноте он добрался до ниши, вырубленной под низким сводом пещеры, нащупал плащаницу, еще хранившую запах влажной земли, и, обдирая локти о каменные стены, высвободил брата из тугих объятий погребального полотна. Не было у него при себе ни смирны, ни алоя, чтобы приготовить состав, которым обычно омывали усопших, не было пелен с благовониями, не было даже платка, которым по обычаю следовало прикрыть лицо Иисуса. Были только слезы, которые он не мог сдержать, и они скатывались вниз, а он растирал их по телу брата, нежно касаясь кровавых ран, и тихо пел песню, которую слышал когда-то от их отца, о том, что пока мы несем в себе крепкую смесь из тоски и веселья, никогда не закончится наш путь, ибо кто же еще, кроме нас, сможет испить до дна эту чашу.
Едва он успел произнести последние слова, как странный свет медленно проник в пещеру, высветил ее углы и постепенно подобрался к нише, где находилось тело Иисуса. Он выглянул наружу и увидел то, что было ему уже знакомо, но всякий раз вызывало ощущение непреодолимого ужаса. Прямо на него со стороны Голгофы двигалось над макушками деревьев огненное ядро шаровой молнии. Он попытался было отбежать в сторону и даже сделал несколько шагов прочь от этого места, но споткнулся о какой-то выступ, упал и, не в силах более двигаться, смотрел, как раскаленный шар медленно завис над пещерой, потом приблизился к самому ее входу и вдруг с грохотом распался на множество вспыхнувших огней, словно отдавал прощальный салют тому, кто находился в чужом погребальном склепе на только что размотанной плащанице.
Когда непроглядная мгла поглотила последний осколок шаровой молнии, он почувствовал, что и в его душе словно что-то погасло. Напряжение последних часов схлынуло, осталась только твердая вера в то, что теперь уже, освободившись от внутренней паники и страха, он сумеет довести задуманное им до логического конца.