От реки доносились гулкие всплески – шлепал плицами полуночный буксир. Перебрехивались собаки на дальней окраине. Горьковатой свежестью исходили кусты смородины.
Уходить собиралась Капа, он твердил: «Погоди». Говорил «Погуляем еще.»…» Завтра»… «У меня лодка есть..» «Завтра»… «А на том берегу малины…» «Все завтра. Утром в девять, на берегу.»
Ночью снилось Кочелабову, как бродят они с Капой в обнимку. Жаркое солнце печет, и кружит, дурманит голову разомлевший малинник. Вроде бы полдень уже, а на ворсинках, что пробиваются между пупырышками ягод, осели капли росы: и дрожат, и дразнят взгляд переливами, прохладу сулят и сладость… Только ртом ловить такой фарт да губами давить его, языком. Но никак не дается малина – лишь наклонится Кеша над огрузневшей от тяжести веткой, рот раскроет, а ягоды уже нет. И смеется, заливается Капа: очень нравится ей такая игра. «Погоди же!..» Схватил за ветку, а она гибка и послушна, и не ягоды вовсе, а губы ее в росе. Вот где сладость-то настоящая… гнется, гибкая, а не сломать… «Ну зачем же так-то?.. Неужели нельзя по-хорошему?»
Опахнуло жаром – проснулся. Темень, душно, от запаха прелой овчины свербит в ноздрях. За дощатой перегородкой гыркает во сне отец – видно, опять с перепоя. Поднял Кеша полусброшенное суконное одеяло, натянул на мосластые, опаленные загаром плечи и до рассвета вспоминал, как шпыняли их взглядами в клубе, как осторожно пробовала она босыми пальцами воду, как шептала: «Ой, ну какой же ты беспонятливый – завтра…»
«Значит, уже сегодня, в девять, на берегу.»
За завтраком мать спросила, не захворал ли, и тотчас добавила с понятливым прищуром, что знает она эту хворь. И отчего ноги приплясывают под столом, как у стоялого жеребца, а ложка не лезет рот – все знает. Да напрасно навострился прокатить кое-кого на лодочке. С порчей девчоночка-то, с болезнью заразной. Одно слово – портовая.
– Врешь! – выкрикнул Кеша и уже тише повторил: – Врешь ведь, – чувствуя, как против воли заползает в душу сомнение: откуда ж про лодочку – то вызнала спозаранку. Ведь только он и она сговаривались. Неужто такая трепушка?
– Ну, если матери родной не веришь, пойди людей спроси. Бабы болтать зря не станут.
– Так я им и поверил.
– Ступай, ступай, ей поверь!
У Кешиной матери рано усохло лицо. Только глаза еще не успели постареть, зорко обжигая всех нутряным истемна-серым блеском. Малолетками схоронила двух Кешиных братьев – вон какими мужиками были б сейчас! Он последыш, и все внимание ему. Да сколько помнит себя, не рад был Кеша такому вниманию, только и слышал: «Гляди, осторожней!», того не делай, туда не ступи… Искупаться пойти, и то со скандалом: «Гляди, не утони!»