— Дмитрий Борисович! — сказала она вслух и присела. — Не может
быть! Но… Как? Как вы сами, Дмитрий Борисович, не смогли понять,
что тот мальчик и Сугробин — это и есть вы? — Потом Ларочку вдруг
осенило: — Ах! — произнесла она. — Дмитрий Борисович! Вы всё знали!
И каждый раз, когда вы встречались с Сугробиным, вы знали, что
беседуете с самим собой. А когда встречались с Дарьей Сергеевной…
вы говорили… с мамой… И вы всё время, всегда, во всех своих жизнях
стремились только к одному, к тому, чтобы поговорить с отцом… И вы
верили… Вы свято верили, что ответ находится там, в этом
злосчастном доме у моря…
Не в силах больше оставаться в клинике с этими мыслями, Ларочка
вышла и села в машину. Цель была ясна. Она совершенно не знала, что
она будет искать и зачем вообще туда ехать, но в этот момент
времени для неё больше не существовало никакой другой цели.
Подъехав к дому, Ларочка вышла из машины. Несколько раз она
прошлась вокруг дома. Потом присела на скамью с видом на море. Было
ветрено. Она пристально всматривалась в набегающие волны и в
качающиеся кроны сосен, словно надеясь, что они о чём-то расскажут.
Но они молчали. Хотя казалось, что они кричали, просто их язык был
ей непонятен.
Тогда Ларочка спустилась к морю. Она решила прогуляться по
пляжу. Дошла до старой лодки. И вдруг что-то вспомнила. Она
забралась в лодку и под одной из скамей нашла письмо. Спешно
вскрыла его и прочитала:
«Дмитрий Борисович. Мне так жаль, так жаль, что с вами произошёл
этот несчастный случай. И теперь я чувствую свою вину. Я знаю, что
теперь вы никогда больше не прочтёте моё письмо. Но я всё равно
оставлю его здесь. Мне просто очень хотелось… очень хотелось, чтобы
вы знали, что своего сына я назову в честь вас. Ваша Д.»
В этот момент Ларочке, как при озарении, всё стало ясно. Всё в
её голове сложилось. Всё, кроме одного. Теперь одна мысль никак не
давала ей покоя: «Кто во всей этой истории Я?..»
Послесловие
Я не претендую на истину. Не думаю, что вообще существует
какая-либо истина, кроме той, в которую мы верим.
Тысячи тысяч людей в разные эпохи пытались построить собственные
концепции сновидений. Среди них были и колдуны, и шаманы, и учёные,
и писатели… Принять какую-то из этих концепций за единственную
истину — по меньшей мере как-то странно. И я подумал: почему бы мне
не придумать собственную концепцию? В конце концов, вряд ли за это
я буду гореть в аду. Критика же читателя мне давно не страшна.
Читатель волен интерпретировать прочитанное, как ему угодно. Также
не думаю, что за содеянное мне придётся отвечать перед каким-либо
богом. В богов я не верю. Во что я действительно верю, так это в
то, что всё нами содеянное однажды превратится в песок на
безжизненной планете. Так есть ли смысл переживать о том, что
какой-то чудаковатый фантазёр придумал собственную концепцию
сновидений?