Позвали часового. Разговаривать с ним пришлось мне. Я вспомнил несколько немецких слов из школьной программы и кое-как объяснил в чём дело. Немец меня понял и вызвал офицера, который приказал нам вынести раненого и здесь же, на глазах у всех, несколькими выстрелами в упор добил его. Сделал он это абсолютно хладнокровно, без единого слова и безо всяких эмоций. Словно ненужную вещь на помойку выкинул… И даже не приказал убрать труп – тело так и осталось лежать перед сараем…
Мы долго обсуждали случившееся. Кто-то осуждал товарища за его малодушие. Другие горячо возражали, говоря что тот поступил правильно, и они тоже бы покончили с собой, если бы у них было какое-нибудь оружие. Я на секунду тоже заколебался, подумал, правильно ли поступил, что не пустил себе пулю в лоб, когда была такая возможность? Ведь я теперь буду считаться изменником Родины! А этого я всегда боялся больше всего на свете! Но потом мысли пошли по другому руслу: ты уже в плену, и надо бороться за жизнь даже в этих страшных обстоятельствах.
Чего только я ни передумал за эту ночь… Но одно помню хорошо: полностью надежда меня не оставляла. Я верил в нашу победу и раньше, когда шли самые тяжёлые бои за Севастополь. Верил и тогда, когда стало ясно, что город мы не удержим. Верил и теперь, в плену, когда каждую минуту мог погибнуть по прихоти любого немца. Я почему-то продолжал верить, что ещё побываю в Берлине в качестве победителя, что вернусь в свой любимый Ленинград и увижу родных. Я старался поддерживать в душе такой настрой. И мне казалось, что, может быть, поэтому я легче, чем другие, переносил тяготы плена. Особенно остро я почувствовал это значительно позже, когда мне выпали такие тяжкие испытания, которые и в самом страшном сне невозможно представить…
Следующий, второй, день в плену оказался ещё более тяжким. Предстоял длинный марш под палящим крымским солнцем. Опять без единого глотка воды и куска хлеба. Утром перед выходом нам не выдали ничего. Конвоиры зверствовали… Во время марша постоянно раздавались выстрелы: убивали тех, кто не мог быстро идти, тех, кто пытался подбежать к какой-нибудь луже или канаве. Когда мы поднялись на очередную горку, я оглянулся назад: там в луже крови убитый лежит, там лежит, там…
Когда вечером пришли в лагерь, все как подкошенные повалились на землю. Но скоро нашу группу офицеров подняли. «Кто из Севастополя, встать в строй!». Поднялось человек сорок-пятьдесят, построились в две шеренги. Немец в офицерской форме на чистом русском языке объявил, что среди нас находится комиссар и он сам должен выйти из строя. Что это означало, всем было понятно: пленных политработников немцы расстреливали на месте.