-
Прошу прощения.
-
Иди, переоденься. Твои вещи уже в комнате.
Кивнув,
я сглатываю и иду в сторону общежития, потом запоздало вспоминаю, что забыла
поклониться. Потом, наверное, не забудут сделать выговор по этому поводу,
только мне уже нечего бояться. Меня зовут Лана Нейт, я обречена на тюрьму или
смерть, и я не вижу в этом позора. Нет ничего хуже участи других девушек и
парней, которые поддались пропаганде и изображают счастливых представителей
молодого поколения Тарияны.
Мое
сердце и легкие давно должен был сковать ледяной страх, но я продолжаю жить.
Это
очень необычно для человека, обвиняемого в абсурдном преступлении, которое в
любой другой стране назвали бы свободным творчеством. Я верю в это, несмотря на
смелые утверждения властей, будто в других странах точно так же.
Не
так же. Иначе бы нас не пытались так же яростно убедить в этом.
Снег
сыпется с неба, идет дождь.
Собравшись
с силами, я подхватываю тяжелый чемодан, про который почти забыла, и медленно
передвигаю ноги – иду к серому общежитию. Мне страшно почти так же, как десять
лет назад, но сейчас это не имеет совершенно никакого значения.
Общежитие
студентов Питомника делилось на два блока – мужской и женский, соединенных
несколькими охраняемыми коридорами. Девушкам и юношам не полагалось видеться
нигде, кроме занятий. Никаких свиданий и прогулок, и, само собой, никакого
секса. Господа и госпожи, повелевавшие нашим временем и досугом, считали, что
необходимо сохранить нравственность среди студентов. Предполагалось, что любовь
и создание семьи должны происходить в первой ганте, и не раньше.
Подростков
так же отделяли друг от друга, по признаку пола. А вот детей еще нет.
Отделяли
только меня.
После
того, как я написала вольнодумную сказку, меня поселили в отдельной жилой
спальне. Огромной, холодной, пустой. Никто не хотел, чтобы я, испорченная
дрянная девчонка, пагубно влияла на неокрепшие умы.
В
подростковой ганте я жила уже в женской спальне, но с тремя девушками,
«склонными к хулиганству и побегу», как было написано в их личных делах. Наши
мелкие грехи каждую неделю объявляли перед строем, чтобы мы стыдились своего
существования.
Интересно,
здесь будет так же?
Пока
мне не сообщили ничего подобного, но морально я готова к любым ограничениям
своих прав. Как мне в десять лет сказал пожилой следователь, системе приходится
жертвовать единицами детей, чтобы десятки и сотни детей росли хорошими и послушными.
Помню, как он смотрел на меня, посмеиваясь, а потом закурил сигару. Помню, что
мой папа всегда жаловался на плохие сигареты в первой ганте. Дым от них словно
прожигал легкие, а следователь тогда даже не закашлялся. Он затянулся и
выпустил струю дыма мне в лицо. А потом снова засмеялся и предложил признать
свою вину.