Лидия промолчала, загадочно улыбаясь ему из тысяча девятьсот
тридцать пятого года. Тогда он отбросил простыню, оттолкнулся от
жалобно скрипнувшей тахты лопатками, поднялся. Паркет приятно
холодил ступни. Из приоткрытой форточки потягивало сыростью.
Все свои сны Гелий давно знал наизусть, и даже мог бы составить
персональный толкователь. Увидеть, например, женщину с японским
зонтиком в белых полных руках, позирующую на алуштинском пляже
голенастому смешному фотографу, который отчаянно, но безмолвно
жестикулирует из-под черного покрывала такого же, голенастого и
смешного, фотоаппарата — означало печаль; пьяного от страха
редактора давно не существующей „Красной нови“ — сулило денежные
хлопоты; вспыхнувший от первого же попадания „Тигр“ на переправе
через Березину — большую удачу, а кованые ворота, медленно
отворяющиеся перед бронированным „ЗИСом“, наоборот, — неуспех.
Стычка же с авангардом врангелевской конницы всегда снилась к
неприятностям. Эти преследующие его всю жизнь, повторяющиеся даже в
деталях сны были красочнее и реалистичнее любого кинофильма. Да что
там кинофильма, они были явственнее любого воспоминания, они были
сама жизнь со всеми ее запахами, звуками и ощущениями. Жизнь,
бесследно растворившаяся во времени для всех, кроме него...»
В дверь поскреблись. Я нехотя оторвался от рукописи и рявкнул,
раздраженный тем, что меня отвлекают от дела:
— Кого там еще черти носят?! Да входи же! — крикнул я.
Очень не люблю, когда мне мешают работать. Стукнула дверь.
Кузина ворвалась в номер. На глазах у нее блестели слезы. Я
вскочил.
— Ах ты латыш недоделанный! — прорычал я. — Предупреждал
же...