— У моего музыканта была трагическая судьба, увы. Когда же я
увидел вас, просто вспомнил об этом герое, которому теперь не
суждено ожить на страницах книги. Ну и сказал вам... вы ведь тоже
бард и музыкант.
— И что же с ним стало?
— Он слишком много пил, — я пожал плечами — А в одна тысяча
девятьсот семьдесят восьмом, при попытке избавиться от похмелья,
врач Таганки сделал ему укол морфия... И мой замечательный герой
подсел на наркотики. В итоге, двадцать пятого июля тысяча девятьсот
восьмидесятого года, у него случился инфаркт миокарда. И врачи...
не смогли ему помочь, увы. Очень много людей там страшно
переживало.
Владимир Семенович посмотрел на меня так, будто я сам дьявол и
предложил ему продать бессмертную душу. А потом усмехнулся.
— Лихо у вас сюжет закручен! Я сам несколько раз уже похоронен,
— сказал он, — несколько раз уехал, несколько раз отсидел, причем
такие сроки, что еще лет сто надо прожить... Одна девочка из
Новосибирска меня спросила: «Правда, что вы умерли?» Я говорю: «Не
знаю»...
Он рассмеялся, похлопал меня по руке, поднялся и вернулся к
своим друзьям. Тем более, что другие участники товарищеского ужина
продолжали посматривать в нашу сторону. Я тоже поднялся, подошел к
кузине и ее партнеру. Надя посмотрела на меня сердито.
— Я пойду к себе, — только сказал я. — А вы развлекайтесь...
Роберт, надеюсь, ты будешь джентльменом, иначе... сам видишь.
Показав ему тяжелый пролетарский кулак, я покинул ресторан. Мне
и в самом деле больше нечего было здесь делать. Рукопись меня ждет.
Это моя главная работа и забота. Кузину я оставил среди людей
интеллигентных — надеюсь — так, что ничего, пусть повеселится. Я
поднялся в номер и снова сел к столу, на котором меня ждала начатая
рукопись. С десяток минут я сидел, задумчиво глядя на последние
строчки написанного часом раньше абзаца, а потом продолжил:
«Неуверенно тренькнул будильник. Гелий поспешно прихлопнул его
ладонью, в возвратном движении коснулся лица, удивился влаге на
щеках и окончательно проснулся. Серенький рассвет сочился сквозь
щель между неплотно сдвинутыми гардинами. Тускло поблескивал темным
экраном телевизор в углу. Белела страничка, забытая вчера в каретке
пишмашинки. С большой фотографии улыбалась Лидия.
— Двадцать восемь тысяч четыреста восемьдесят девятое утро
Фауста! — бодро, чтобы развеять дурные предчувствия, объявил Гелий,
— или уже четыреста девяностое?.. Ты не помнишь, милая?