Из этого следует вторая особенность этой книги: истолковать правительность как критическую перспективу и показать, как реализовывалась такая связка. Этот тип критицизма – пример этической и политической ориентации на управление собой. Она не предписывает, как могла бы практиковаться свобода, и не отказывается от необходимого скептицизма по отношению к либералам, которые считали себя управляющими при помощи свободы, администраторам, которые стимулировали (activate) безработных, работникам местных социальных служб, которые наделяли полномочиями, к примеру, городскую бедноту, а также к терапевтам, которые высвобождали наши самые глубинные желания. Такой критицизм не является ни судом над этим миром от имени трансцендентной морали или универсального разума, ни рефлекторным отказом от рациональностей, организующих современную жизнь. Однако я бы не хотел довольствоваться превращением аналитики управления в еще одну всего лишь эмпирическую методологию – какой бы точной она ни была, – которая могла бы какое-то время поддерживать социальные науки. Я старался показать, что аналитика управления остается критичной, не будучи одержимой своими нормативными взглядами, потому что новаторством этой работы была ее способность отказаться от постулирования большой и нормативной социальной теории и политической философии и не стать при этом только лишь техникой подробного эмпирического описания. В ситуации еще одного шантажистского «или – или» это не был ни модернистский, ни постмодернистский проект. Это была не «метаистория обещания» незавершенной современности (modernity), но и не культурная критика нигилизма современного капитализма в духе Зомбарта, в которой все было «знаками, скоростью и зрелищами».
Гордон оказался бесценным проводником еще и в другом отношении – благодаря своей чувствительности к многообразным условиям, сформировавшим интеллектуальную, политическую и историческую конъюнктуру работы Фуко и, в частности, его исследований власти и правительности. Третья особенность этой книги, таким образом, заключается в учете условий нашего мышления и суждений. Историки политической мысли, такие как Квентин Скиннер (Skinner 1988) и Джеймс Талли (Tully 1988), при работе с классической политической мыслью уделяли большое внимание категориям «намерение» и «контекст». Но и без словаря этой школы один из моих выводов состоял в том, что социальная и политическая мысль, примером которой является Фуко, всегда была сама по себе формой действия или вмешательства в определенную среду. Мне казалось, мы должны спросить себя, как и Фуко, что именно мы делаем, когда предлагаем то или иное исследование, осуществляем определенные формы анализа или разрабатываем понятие. Опираясь на несколько недооцененную статью Гордона (Gordon 1986), я утверждал, что генеалогическая работа Фуко велась в период «ограниченной политической неблагоприятности» для независимых левых, которая совпала с отступлением марксизма и вызовами, брошенными обновленным и снова активным либерализмом. Этос этой генеалогической работы был связан с участием в «локальной борьбе», такой как работа Фуко с Группой информации по тюрьмам, и фиаско жизнеспособности «реального социализма» после публикации во Франции в 1973–1974 гг. книги «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына (Macey 1993: 383–384).