И тогда, и сейчас я делаю акцент на этих разнообразных контекстах не ради филологических раскопок смысла меняющихся утверждений Фуко, но чтобы показать, что предлагаемый правительностью этос сформировался в отношениях со специфическими собеседниками и в уникальной, определенной множеством условий, политической обстановке. Фуко не столько разрабатывал набор инструментов для эмпирического социально-научного анализа (хотя эти лекции и производят такое впечатление), сколько занимался определенной деятельностью или, скорее, совершал множество слабосвязанных действий в обусловленной множеством факторов внутренней и международной политической обстановке. Задача, стоявшая перед нами, как мне казалось, состояла не в том, чтобы превратить эту точку зрения в постоянный и неизменный набор аналитических инструментов, а в том, чтобы перенять ее этос. Наше настоящее отличается от времени Фуко и от 1980-х и 1990-х годов, когда в англоязычном мире появилась правительность. Вопреки лавине политических и журналистских диагнозов «смерти неолиберализма» и предупреждениям о худшем экономическом кризисе со времен Великой депрессии, или даже выборам Барака Обамы, наше настоящее остается не моментом «всеобщего упадка» или «торжествующего подъема», а «временем, похожим на любое другое время, или, скорее, временем, которое никогда вполне не похоже ни на какое другое» (Foucault 1994: 126). Изучение эпохи Фуко позволяет нам изучить свое время, а также обязывает нас, как думал я тогда и полагаю сейчас, изменять, обновлять и иногда отбрасывать его и наши собственные прежние понятия, подходы, аргументы и анализы. Третий аспект книги, по моему мнению, отличающий ее от других работ в этой области, состоит в этом акценте на роли настоящего как условия и арены нашего мышления, суждений, точек зрения, исследований и, прежде всего, понятий. Настоящее время – это постоянная причина концептуального творчества.
Четвертая особенность этой книги, связанная с моим нежеланием отделять тематику правительности от более широкого контекста исследований Фуко, – это наличие в ней серьезного анализа и размышления о разных формациях власти, которые не связаны напрямую ни с правительностью, ни с ее либеральными искусствами. Самое явное – то, какое место здесь отводится для понятий биополитики и суверенитета. Независимо от достоинств и ограничений данного обсуждения я рискнул предположить, что отношения власти не сводятся к тому, что схватывается понятием и анализами правительности, каким бы полезным ни представлялось внимание к рационализированным попыткам руководить поведением.