, формирующийся в конкретных местах (locales) и практиках.
Продемонстрировав многообразие неолиберализма и развитого либерализма, я предположил, что неолиберализм существовал внутри поля современных рациональностей, но не исчерпывал их. Так, популизм, коммунитаризм и нечто, названное мной «неоконсерватизм», глубоко вплетены как в критические атаки на государство всеобщего благоденствия, так и в желание реимплантировать добродетели, связанные с правильно функционирующим гражданским обществом и спонтанными порядками (по выражению Хайека) рынков, моральных систем, языка и закона. В своем подходе к развитому либерализму как режиму управления я еще раз подчеркнул аспект множественности и допустил возможность того, что для некоторых социальных групп он введет принуждающее и патерналистское обращение, а не управление посредством свободы. Когда я заканчивал эту книгу в конце 1998 года, еще не было понятно, что в последующее десятилетие неоконсерватизм станет основным выражением программной политической философии на национальном уровне в США. Не было ясно также, насколько радикально в «реформу социального обеспечения» окажется встроен неопатерналистский принцип принуждения к работе. То, что разработанная мной тогда концептуальная конструкция допускала оба эти события, подчеркивает важность тщательного уточнения границ понятий, работы с отдельными режимами практик и чуткости к обширному полю, порождающему программы управления. Тем не менее вскоре стало ясно, что связь между неолиберализмом и неоконсерватизмом была гораздо сложнее, чем я мог себе тогда представить, и что в обществах развитого либерализма неопатерналистские – и даже суверенные принудительные – инструменты станут более весомой частью управления населением. Этим проблема посвящена другая моя работа (Dean 2007).
В настоящей книге более широкий концептуальный и теоретический контекст открывается обстоятельным разбором теории общества риска Ульриха Бека (Beck 1992b; Бек 2000). Работая с литературой о правительности, посвященной риску, я обращал внимание (еще раз) на множественность рациональностей, технологий и режимов риска. Вместе с тем я использовал эту литературу еще и для того, чтобы доказать значимость риска и избежать вписывания этой множественности в реалистический нарратив современного общества. Кроме того, я утверждал, что верно понятый риск является компонентом «рефлексивного управления» (понятие, позаимствованное мной у Саманты Ашенден (Ashenden 1996)). В нем более ранние формы управления, включая управление собой, становятся средствами, с помощью которых программы управления пытаются управлять рисками. Я предположил, что эта новая траектория появилась параллельно с тем, что Фуко назвал «внедрением правительности в государство» (governmentalization of state), и была тесно с ним связана: своего рода «внедрение правительности в управление». Отдельные связи риска и авторитарного и либерального управления им в XX веке, а также тройные серии управления «людьми и вещами», процессами и механизмами управления, подсказали организацию некоторых тем из этой книги. Конечно, ясности часто приходится достигать ценой упрощения.