Женщина рядом покачала головой, охнув, но молчала, как и остальные, так что пришлось быстро промочить горло и рассказывать дальше:
— Стребовала с меня Яга подарок царский — бусы. Да я и знала, что возьмёт, у меня ж другого богатства и не было никогда, нечем больше расплачиваться. Решила я, что за такое чудо не прогневается царь-батюшка, что его подарком заплатила, всё ж для него да для царевича старалась. Все ж знают, что не с руки Яге за так помогать, плата нужна. А тут взяла бусы, а мне взамен — шкурку лягушачью заговоренную. Сказала, мол, чтоб на руку браслетом надела, и будет у меня краса до утра. А чтоб насовсем такой остаться, нужно девичества и лишиться, поку́да солнце не встанет.
— А царь с царевичем что? — подхватила мельничиха.
— Обрадовались, — невесело ответила Василиса. — Царь-батюшка чуду подивился, а царевич меня увидел, обмер и велел обратно в терем ехать. И со мной вместе поехал.
— И что же? — хлопнула ладошками по щекам женщина, но гостья не спеши́ла отвечать, сжав губы в горькую линию, и натянула рукава пониже, прикрывая чёрные синяки.
— Царевич к тому времени, как я на пиру появилась, уж, наверное, бочонок осушил. А когда до терема нашего доехали, захмелел. Хотел, видать, поскорее женой меня по-настоящему сделать, да перестарался. Ухватил за руки слишком сильно да шкурку-то и сорвал раньше времени. А потом…
Горло перехватило, и девушка замолчала. Мельничиха спохватилась, подлила ей сбитню и заставила сделать несколько глотков.
— Так что потом-то? — уже совсем позабывшись и даже не глядя на мужа, спросила она, когда царевна отдышалась.
— Потом Иванушка увидал меня опять. Свеча-то подле ложа горела, а он… Отшатнулся от меня и боле и пальцем не тронул. Кричал, что я ведьма, обманщица, погубить его хочу. Схватил шкурку… И в печку её! А мне велел убираться с глаз долой, чтоб глаза его меня и не видели!
На вздрагивающие плечи непривычно легли тёплые объятья.
— Ох ты ж горюшко… — проговорила мельничиха, раскачиваясь вместе с ревущей в голос Василисой.
— Дак погоня-то зачем тогда? — не сдался хозяин, дождавшись, когда гостья уймёт рыдания. — Ко́ли сам уходить велел?
— Так я ведь послушалась, — глотая слёзы, но почти ровно ответила девушка, неудобно сгорбившись в руках мельничихи, будто ещё и колени подтянуть хотела на лавку. — Надела сапожки, старый сарафан свой и пошла куда глаза глядят, поку́да Иванушка не очнулся с хмеля. А к утру опомнилась, да поздно было. Я ж теперь — жена его, царевна. А ко́ли уйду, так его же за меня царь-батюшка и накажет! Он нам с Иванушкой строго велел богов слушаться. А я, выходит, и против воли богов пошла, и против воли царя. Да только не смогла я вернуться, духу не хватило. Вот и шла три дня.