Вспомнил я всё это и чуть не брякнул: «Никак цветочки возлагать к памятнику приехали?» Но глянул на Сашка, увидел лик его каменный да непроницаемый, и язык к нёбу присох. Нет, думаю, молчать буду. Но ежели и он в молчанку играет, по-другому его подколю. Раз дорогу не указывает, покатаю вокруг памятника.
Но только правый поворот включаю, как Сашок мгновенно реагирует. Губы разлепляет и командует:
– Нам прямо.
Ну вот, думал, он в прострации, а, оказывается, ни фига подобного. Ладно, еду прямо. Естественно, тут же сзади кто-то клаксоном начинает бибикать. Гляжу в зеркальце: водила «жигулей» задрипанных разоряется, и по мимике определяю, что самое мягкое слово у него в мой адрес – это «козёл». А вот это он зря. Когда я оказываюсь в его положении, то тоже трёхэтажно водилу передней машины крою. Но, честное слово, будь у меня сейчас время, за «козла» он бы ответил.
– Теперь направо, – говорит Сашок.
Сворачиваю, но в зеркальце больше не смотрю. Представляю новую реакцию того водилы, что сзади, и мне тошно.
– Прямо, – продолжает командовать Сашок. – Налево. Стоп.
Торможу резко, и как пелена с глаз слетает. Ехал-то я от площади, практически ничего перед собой от злости не видя, на одной интуиции. А мы, оказывается, подкатили к Дому печати, огромному шестнадцатиэтажному зданию, оставшемуся в наследие от совка. Да уж, бабахали тогда сооруженьица будь здоров! Прямо гигантоманией болели: что этот домина, что памятник на площади. Оно и понятно – денежки-то ничьи были, народные то бишь. В карман себе не положишь, значит, можно и на ветер пускать. Сейчас фигушки кто на строительство такое отважится, поскольку вся «капуста» уже не ничья, а при деле, у «деловых» то есть. У нас. А нам – что искусство, что печать – всё по фиг. Взять хотя бы Бонзу. Что он, вольтонутый, что ли, баксы, допустим, в космос выбрасывать, когда ему больше тёлки малолетние нравятся, чем корабли космические?
Пока я на здание таращился и кумекал, чего нам здесь надо, Сашок взял с заднего сиденья кейс свой и в меня взглядом вперился. А взгляд у него на этот раз ва-аще странный: вроде бы оценивающий меня как вещь какую-то, но, одновременно, заранее явно недовольный этой оценкой. Будто я не человек, а заноза в заднице, от которой хотел бы, да не избавишься.
– Ладно, – наконец вздыхает он и кривится, словно водки «несвежей» глотнул, – идём. Только чтоб я от тебя ни слова не слышал.