Облака были лёгкими и невесомыми,
словно лебединые перья. Не знаю, что именно заставило меня в
какой-то момент протянуть руки и, схватив эти пушистые комочки
неведомого, скомкать их в единый клубок. Да, звучит словно бред
сумасшедшего, но именно так я и поступила. Вытянула руки и собрала
облака в единое целое, сжав и утрамбовав их в нечто большее, чем
просто явление природы. Затем я резко распахнула ладони, и этот
сероватый плотный комок взорвался, взлетев в небо неведомым
фейерверком, и уже оттуда опал вниз золотистым дождем. Крупные
капли этого волшебного ливня пахли горьким шоколадом, свежим
снегом, прелыми осенними листьями, ранним морозным утром и немного
клубникой. На вид же они были тяжелые и тягучие, словно гречишный
мёд. Даже цвет совпадал: янтарное золото. То, что дороже всех
драгоценностей на свете.
Капли падали вниз, и каждая была
тяжелее, чем груз прожитых лет, и одновременно легче, чем первые
чувства девушки-кокетки. Касаясь земли, эти капли не исчезали, а
словно бы застывали расплавленным золотом. В тех местах, где они
попадали на почву, зацветали неимоверно прекрасные цветы. Странным
образом капли избегали касаться меня. Однако мои коллеги,
застигнутые нежданным золотисто-медовым дождём, с удовольствием
подставили его тяжелым струям счастливые лица. Те, на кого
изливался этот дождь, словно бы становились лучше, чище или по
крайне мере моложе. Так мне казалось. Оказалось, не казалось. Позже
я узнала, что ревматизм нашего пожилого фокусника решил
стремительно и без прощаний покинуть его порядком одряхлевшее тело.
Собственно, тело перестало думать, что оно одряхлело, а вера в
вечную молодость — это первый шаг на пути к бессмертию. Рука нашего
силача, пораненная накануне, вдруг не только перестала болеть —
рана сама по себе затянулась, словно он был метаморф, а не самый
обыкновенный человек. Головная боль, преследующая тётушку Лизотти,
испарилась, не оставив обратного адреса. Ну и правильно, зачем нам
адрес? Кому в голову придёт навещать головную боль? Все мои
коллеги, так или иначе страдавшие от собственного несовершенства,
резко ощутили необыкновенную бодрость и тела, и духа.
Я же чувствовала себя пустым сосудом.
Словно я — кувшин для вина, что только-только извлёк из своих недр
последнюю каплю, чтобы порадовать новобрачных. Словно я — фляга,
которая была полна прозрачной, сладкой, предположительно живой
водой, только что отдавшая её мученику в пустыне, изнывавшему от
жажды. Я была краюхой хлеба, что нечаянно спасла жизнь голодающему.
Или, возможно, первым светлым душевным порывом того, кто раньше не
знал добра и сочувствия.