По левую руку от герцога, в глубоком кресле с высокой спинкой,
сидит чудо божье, Октавия. В лучах заходящего солнца, локоны
отливают красным золотом. Девушка обмахивается веером из павлиньих
перьев, скрывая личико, но тем только подчёркивает огромные,
голубые, как вековой лёд, глаза. При всём желании Серкано не может
сказать, во что она одета, ведь смотрит только в глаза, пропадая в
них и напрочь забывая, где он и зачем. Октавия же смотрит на него с
любопытством, то и дело наклоняясь к отцу.
Поодаль и ниже от герцога сидит мэр и парижский торгаш. Мэр
покусывает ноготь большого пальца. Поединок принесёт его двору
славу, но может обернуться и проблемами. Кто знает, как отреагирует
Гаспар ди Креспо, если его сын проиграет или будет убит.
Серкано с трудом перевёл взгляд на противника. Едва сдержал
улыбку, он не проиграет, но... если случится чудо, то Гаспар скорее
объявит сыном Годдарда.
Поединщики разошлись в стороны, оставили верхнюю одежду на
ограждении. Остались в белых сорочках, одинаково расстёгнутых до
середины груди. Глядя друг на друга, начали закатывать рукава, как
полагается благородным людям. Чуть ниже локтя. Выше поднимают
только простолюдины и дураки.
Годдард вытянул рапиру, ножны отбросил в сторону и плавно шагнул
навстречу. Серкано повторил. Шаг, другой, начало дуэли всегда
одинаково, как партия в шахматы. Все ходы просчитаны давно и
отступивший от них проиграл.
Фехтовальщики сближаются лёгким шагом, держа оружие опущенным.
Годдард сунул левую руку в карман, а Серкано завёл за спину, прижал
кулак к пояснице. Контроль в первую очередь, уловка с карманом
сработает только на профане. Острия клинков оставляют на песке
узкие и прямые борозды. Заходящее солнце светит сбоку и толпа
гадает, кто первый успеет занять позицию спиной к умирающему
светилу.
Рапиры взрезали горячий воздух с опаздывающим свистом, а ветер
подхватил звонкий лязг, разнёс над ристалищем. Годдард атакует
короткими ударами, стремится захватить инициативу. Серкано отвечает
резкими выпадами, держит позицию, следя за глазами.
Рапиры изгибаются от собственной скорости и силы ударов.
Протяжный лязг сливается в стальную мелодию, что приятнее любой
другой музыки. Мир сужается и Серкано, к странному облегчению,
перестал видеть Октавию и даже думать о ней. Остался только враг и
клинок, норовящий пронзить грудь.