В какой-то степени нам повезло. Солдаты не только охраняли, они
еще и готовили еду на печке, стоявшей в камере, играли с нами
в карты, травили байки, вели себя весьма дружелюбно. Карл от
безделия стал учить русский язык и весьма в том преуспел. К
концу второй недели он вполне сносно общался, разве что не
мог избавиться от сильного акцента, и порой путал слова. Такие
успехи в лингвистике объяснялись хорошей подготовкой, многие
(не только благородного сословия) владели тремя-четырьмя
языками. Можно сказать, это было нормой. Солдаты, слушая, как
он коверкает слова, валялись от хохота, но Карл ежедневно
практиковался и улучшал речь не по дням, а по часам.
Случались дни, когда мы вдвоем вели на русском
продолжительные беседы.
Общаться с другими узникам запрещалось, однако, поскольку
Фалалеев назначил обыкновенный режим ожидания, разрешались
визиты родственников, передачи с воли продуктами или
деньгами. Более того, состоятельные заключенные позволяли
себе заказывать обеды в расположенной неподалеку австерии[7].
Увы, последние наши деньги пропали сразу же после ареста,
бесполезно даже заикаться о том, чтобы их вернули. Карл,
впрочем, сильно не огорчался. С его слов следовало, что мы
порядком издержались во время долгой дороги к
Санкт-Петербургу, так что в кошельках находилось несколько жалких
медяков.
Главной проблемой стала кормежка. На содержание арестованных
казна отпускала две, в лучшем случае, три копейки в сутки. На
эти деньги надо было покупать продукты, дрова, свечи, а цены
в Питере, где почти все привозное, не отличались
умеренностью. На одну копейку на рынке можно купить фунт
плохонького мяса, попросту говоря костей. К тому же, выплата
средств производилась с изрядной задержкой, так что скоро
замаячила перспектива голода.
— Вот что, хозяева, — сказал однажды Петров, — если хотите
жрать, придется кому-то из вас отправиться за город
христарадничать.
— Что значит за город? — не понял я.
Смысл последней фразы понятен без разъяснений.
— Из крепости выйти, — спокойно пояснил солдат. — Под
конвоем, конечно. Будете милостыню просить, иначе скоро у вас кишка
на кишке плясать будет. Мы кормить постоянно не могем.
Никаких порционов не хватит на эдакую ораву.
Меня передернуло. Понятно, что голод не тетка, но собирать
милостыню… Я и раньше не мог представить себе, что смог бы
опуститься до такого. Слишком унизительно, даже для меня,
циничного и наглого уроженца двадцать первого века. И та
часть, что, возможно, принадлежала настоящему Дитриху, сразу
запротестовала.