— Мне почему-то казалось, что он все-таки сам стащил эту книгу, — рассуждаю вслух. Плюхаюсь на кровать, упираю локти в колени. Спать уже не хочется, а понять, что произошло — очень даже.
— Может, и стащил, но ее уже нашли до нас, — выдвигает версию Костя. Садится рядом.
Хорошая такая версия, жизнеспособная. Но тогда неужели никто не связал внезапную смерть студента с наличием в его комнате книги, которую нельзя, по правилам, выносить из библиотеки? А если связал, но промолчал, то кого-то прикрывает? Обыск в комнате проводили не только местные, присутствовали люди из самого Совета. И все сказали: ничего необычного нет, насильственной смерти не было. Тогда… А черт его знает, что тогда.
— Ну, мог же он из нее листок вырвать, записку написать… — продолжаю сокрушаться.
— Татуировку себе на лбу сделать, — в тон подсказывает Холостов. И мне очень хочется его в этот момент ударить. Нельзя, нельзя смеяться над смертью. Уже замахиваюсь, но Костя ловко перехватывает руку. — Тормози, — говорит, на сей раз предельно серьезно. — Мне не смешно от того, что произошло и происходит, если ты об этом.
Перестаю вырываться, а он так и не отпускает мою руку. «Солнце» маленьким желтым шариком парит над нашими головами. А моя ладонь по-прежнему в его ладони, и я не хочу ее отнимать. Просто сижу, смотрю на наши переплетенные пальцы и молчу.
Не знаю, что со мной, почему так на него реагирую. Почему до этого не так? Ведь раздражал, не нравился даже чуть-чуть. А сейчас мне просто доставляет удовольствие с ним разговаривать, открыто, не думая, говорить первое, что придет в голову, и не бояться, что меня осудят или неправильно поймут. Нравится просто быть рядом. Даже касаться, хотя нарушение личного пространства для меня всегда было сродни святотатству. Вчера в библиотеке, когда всего на миг показалось, что именно он может оказаться предателем, мне стало чуть ли не физически больно. Что со мной?
То есть я, конечно, не наивная фиалка из монастырской школы, которая никогда не видела представителей противоположного пола. Естественно, я понимаю, что со мной. Но мне и самой страшно себе в этом признаться. А еще я не знаю, виной тому треклятое зелье из лаборатории или сам Костя, которого я теперь перестала называть Мажором даже мысленно.
Поднимаю на него глаза. Он тоже смотрит на наши переплетенные руки, не на меня. И я делаю самое простое, что могу предпринять в слишком сложных для меня обстоятельствах — перекладываю ответственность на другого.