Это я о насущном, внутреннем.
О внешнем: Вы еще не умеете работать, в Вас еще нет рабочей жилы, из которой – струна! Слова в Ваших стихах большей частью заместимы, значит – не те. <…> … Вам многое хочется, кое-что нужно и ничего еще не необходимо сказать…
И чтобы закончить о речах и стихах: Вы еще немножко слишком громки.»
Чтобы утишить эту громкость до истинной, внутренне – сосредоточенной Тишины Души Поэта, Марина, как и всегда окунулась с головою во всего Гронского, без устали вкачивая в него Себя, все еще – молодую, если не внешне, то изнутри. Она была счастлива их знакомством, в котором ему все было – внове, все было – интересно: и острота ее ума, и пылкость воображения, и несдержанность ее, порою.. Они разбирали вместе кусочки
«Федры» – трагедии, словно выплывшей из нее самой легким облаком – заревом, и она тщательно разъясняла ему что – то непонятное. Непонятную ему пока любовь зрелой Женщины к молодому человеку, почти что сыну – по возрасту. Любовь, замешанную на истовом, неутоленном чувстве «выпестовывания», материнства, Она, конечно, хотела, чтобы он раньше созрел, дорос до себя и перерос себя, как и подобает Человеку Творящему… Неважно, пишет он что то при этом или – нет. Творить судьбу себя тоже – талант. Данный Небесами – не каждому. Она хорошо понимала это. И старалась, чтоб ему было, что сказать.. Чтобы научился говорить. Чтобы – не боялся…
Часто и – замолкала в беседе, просто смотрела в глаза, подвигала ближе к себе оловянную чашечку с горячим обжигающим кофе – знаменитую чашечку Цветаевой, из которой никто не мог пить, кроме нее, ибо – нестерпимо обжигала губы, до дна Души, так же, как и строки ее стихов.. Он не нарушал молчания, а она сама не наводила его на параллели с сюжетом «Федры», ибо разумом и сердцем всячески сопротивлялось охватывающему ее порой чувству недоумения, холодка и ознобы, при виде его стройной, немного сутулой фигуры, всегда чуть нагибавшейся при входе в их дом, строго – скромный, но неизменно приветливый для всех, кто вошел. И это – она, которая никак не признавала надвигающегося «сорокалетия и после», с его неизбежной, как ей всегда казалось, зимой одиночества… Аля, почти всегда бывшая рядом с нею, восемнадцатилетняя девушка с бездонностью серо – зеленых как море глаз, косою до пояса и какой то необъяснимой хрупкостью от которой сжималось сердце..