Дикая тирания Джона Рида, высокомерное равнодушие его сестер, ненависть его матери, пристрастное отношение слуг – все это поднялось из глубины моего возмущенного сердца, как мутный осадок со дна колодца. За что я должна была вечно страдать, за что меня всегда презирали, всегда обвиняли, всегда осуждали? Почему все, что я делала, было не так? Почему всякая моя попытка приобрести чью-либо благосклонность была бесполезна и безуспешна? Упрямую и себялюбивую Элизу уважали. К дерзкой и сварливой Джорджиане, которая вечно была не в духе, все относились снисходительно. Ее красота, ее розовые щеки и золотистые локоны приводили всех в восхищение и, казалось, заранее обещали прощение всем ее недостаткам. Джону никогда никто не противоречил, его никогда не наказывали, хотя он калечил голубей, убивал молодых цыплят, науськивал собак на овец, срывал все ягоды с виноградных лоз и обламывал почки самых дорогих цветов в оранжерее. Он называл свою мать «милой старушкой», подчас подсмеивался над смуглым цветом ее лица, похожим на его собственный, не обращал ровно никакого внимания на ее желания, нередко рвал и портил ее шелковые платья – и все-таки он был «ее дорогим любимцем».
Я же всячески остерегалась совершить какую-нибудь оплошность, старалась добросовестно исполнять все свои обязанности, но меня называли дурной и несносной, надутой и хитрой с утра до вечера. Из раны на голове у меня еще сочилась кровь, но никто не упрекнул Джона за то, что он без причины бил меня. А я навлекла на себя всеобщее негодование только за то, что осмелилась восстать против него, чтобы защититься от его дикого насилия. «Это несправедливо! Несправедливо!» – говорил мне рассудок. Мучительное напряжение сил придало мне почти взрослую рассудительность. Самые необыкновенные способы избавления от гнета бродили в моей голове – бежать из дома или вовсе отказаться от пищи и умереть голодной смертью.
Как ужасно было состояние моей души в этот пасмурный день! Мой мозг был полон возмущения, сердце полно горечи! Я искала и не находила ответа на вопрос, неумолчно раздававшийся в моей душе: «За что я столько страдаю?» По прошествии многих лет ответ мне вполне ясен. Я была чужой в Гейтсхеде и непохожей на его обитателей. У меня не было ничего общего ни с миссис Рид, ни с ее детьми, ни с ее угодливыми слугами. Они меня не любили, но и я их не любила. Как они могли примириться с существом, которое ни с кем из них не находило общий язык? Мой характер, способности и склонности им не соответствовали. Я была не только бесполезной для них, но даже враждебной – не одобряла их поступки, презирала взгляды. Возможно, будь у меня более живой, беспечный характер, более привлекательная наружность, миссис Рид охотнее терпела бы меня у себя, ее дети выказывали бы больше сердечности, а слуги были бы менее склонны делать меня козлом отпущения в детской.