Сидит в засаде за
двором;
в потаенных местах убивает
невинного;
глаза его подсматривают за
бедным...
Псалтирь, псалом
9
...Низкая, словно
вдавленная в землю исполинским сапогом, изба неохотно проступила
сквозь круговерть завирюхи. Снегу намело изрядно, он громоздился
сугробами-шатунами к самым мутным оконцам -- и лишь у крыльца (да
какое там крыльцо -- пара трухлявых ступенек!) был расчищен кривой
проход. Ветер срывал с почерневшей, сто лет не чищенной трубы
рваные клочья дыма и спешил унести прочь, развеять в гуще снежной
мглы, отобрать у людей еще малую толику тепла.
Поставлена изба была
как-то несуразно: если у других на улицу выходил забор с воротами,
а сама жилая постройка пряталась в глубине двора, то у Луковок их
развалюха выпятилась прямиком на улицу, большим пальцем в кукише, а
двор располагался позади. Истинно говорится, все не как у
людей!
Позади,
перекрикиваясь, еще бежало с полдюжины душ детворы -- остальные
отстали раньше. Ну идет себе варнак-каторжанин, и идет -- чего зря
пялиться? И даже куда идет -- всем известно... наглядимся
ужо...
Дверь оказалась
незапертой, хотя и притворена была плотно. Когда ты грюкнул в нее
таким же деревянным с мороза, как и сама дверь, кулаком, она слегка
поддалась. Чтобы войти, пришлось нагнуться; в затекшей спине
явственно хрустнуло.
-- Будьте здоровы,
хозяева! Вот, к вам определили.
Взгляды. Со всех
сторон, из углов, с полатей, с печи... Дети. Мал-мала меньше.
Сколько ж их тут?! Сразу и не сосчитаешь. Ладно, успеется.
За длинным, чуть ли не
во всю горницу, столом из темных досок -- двое. Нестарая, но уже
сильно битая жизнью баба кутается в драный шерстяной плат, смотрит
выжидательно. Что, мол, еще скажешь, варнак? Интерес. Слабый, даже
для нее самой удивительный.