Ты накинула на плечи
истрепавшийся платок.
Прикусила губу,
морщась от боли.
Боль помогла.
Потому что --
обезумела, Рашка?! -- едва не подбила итоги жизни-пустышки. А как
славно было бы: выйти молча на крыльцо, и отдать последнее. Так,
чтоб на карачках, изрезав колени коркой наста, поползли бы
навстречу, чтоб завыли шелудивыми псами, с ужасом воззрясь на
бледную луну; чтоб тени обступили со всех сторон, видясь тем диким,
чего боялись кус-крендельчанские гуляки еще в детстве бесштанном,
когда страхи жили под каждой лавкой... чтоб ноги целовали -- да что
там ноги, следы в снегу от ног босых! -- моля простить, и не в
силах выхаркнуть слова из сведенных судорогой губ.
Ах, славно!
Но потом --
смерть.
Потому что одна.
Потому что давно.
Потому что маг в
законе, а Закон неумолим.
Потому что...
громыхнуло в сенях, совсем рядом; скрипнула дверь.
-- Братцы! Крещеные,
лешак выбрел!
-- Бей страшного!
-- В колья!
И тихое, но почему-то
слышней воплей, знакомое:
-- А-а...
Хруст.
Матерная брань.
Тупые удары.
-- Крень! Кренюшка!
Братцы, страшной Креня боем зашиб!
-- Ах ты!..
-- Бегим!
И тут, под топот
многих ног, под снежный визг, под удаляющиеся вопли и лай собак ты
заснула -- слаще, чем под материнскую колыбельную.
Чтобы проснуться, как
тебе показалось, через мгновение.
Тишина.
Беззвучие; лишь брешет
одинокая пустолайка где-то на самой окраине, да дядька-мороз,
безрукий резчик, похрустывает на окнах новым узором.
Ужасно хотелось на
двор, по нужде.
С сожалением покинув
нагретое кубло, в которое превратился топчан, щедро застеленный
всяким лопотьем, ты вышла в сени. Оправила армяк на плечах;
закуталась поплотней. Из горенки доносился храп -- это Сохачиха.
Выводит переливы, подсвистывает носом, прихрюкивает тоном ниже --
вальс мсье Огюста Бернулли, раз-два-три, потому что скрипки... и
гобой... и шелест, шуршание шелка -- чш-ш-ш, не мешайте...
Парень спал молча,
если и вовсе не убрел куда-то восвояси, в темень и холод.
С такого станется.