Зал зааплодировал, и на сцену вышла Анна в коричневом, длинном, до туфель, платье, в таких обычно исполняют классические произведения в сопровождении рояля. Она действительно была привлекательной женщиной. Не зная ее жизненную историю, я бы и не обратил внимания на немного перепудренное лицо и излишне наложенный макияж, для сокрытия отечности век и припухлости скул. Анна мило и открыто улыбалась, что располагало к ней публику. Концертмейстер за роялем заиграл, и Анна запела. Если вы, уважаемый читатель, ходили когда-нибудь в оперу, то и там очень редко можно встретить такой красоты голос. Тембр ее сопрано был в удивительном созвучии с тем, что мечтает слушать наше ухо. И я, забыв о тревоге, погрузился в блаженство звуков.
Ведущая концерта объявила: «Романс „Под дугой колокольчик поет“». Что-то меня вдруг насторожило, где-то я ведь слышал об этом романсе? И вдруг меня кольнуло: «Точно! Об этом романсе рассказывал седой смотритель маяка!» Вдруг шевельнулась оконная портьера за спинами зрителей, резкий порыв ветра всколыхнул платье певицы. Забыв о концерте, я перевел взгляд туда, где должен был сидеть Он. Там подобно ягуару, замирающему перед решительным прыжком, приподнявшийся с кресла черный человек застыл в дьявольском напряжении. Я почувствовал его решимость вот-вот броситься, совершить непоправимое. Правая рука мужчины потянулась внутрь пиджака. «Пистолет!» – мелькнула мысль. Ни секунды не медля, я бросился к безумцу, не давая вытащить руку из-под полы пиджака…
Слава Богу, на концерте никто ничего не понял. Когда я буквально выталкивал из зала этого ненормального, зрители лишь ненадолго отвлеклись, неодобрительно шепчась.
…Спустя час я успокаивал рыдающего, с багровым лицом и воспаленными глазами бывшего смотрителя маяка. Сюда, в свой гостиничный номер, мне пришлось чуть ли не силой доставить его на машине.
– Прошу вас! Умоляю, скажите ей, что я здесь! Ей ничего не грозит! Пусть придет! – просил бедняга. – Ее телефон не отвечает! Без Анны я не смогу жить! – вдруг добавил Полковник решительно.
А потом как-то сразу обмяк, повалился на кровать и замер. Все, чем он жил, словно сгорело в нем в этот миг, покрылось траурным пеплом. В глазах исчезла боль, и теперь уже невидящий взгляд страшил своим мертвенным тупым безразличием.