Иудейские горы застыли на полпути к небу. Из окон нашей комнаты видно белое каменистое шоссе, сбегающее к средневековому монастырю. На нашем столе лежат письма умерших. Эти люди умерли мученической смертью в никому не ведомый час. Сначала их письма были как белые голуби, потом слова поблекли и стали бесцветными, как пространство и время. И больше в них не осталось ничего, кроме пространства и времени.
Мы окидываем взглядом облачное небо, и все, что нас окружает, теперь кажется нам чужим и далеким: и эта земля, которая не является нашей землей, и этот дом – пристанище для путника в пустыне мира. Столько смерти вокруг! Усопшие приходят к нам во сне, притворяются живыми и благодаря этому хотя бы несколько минут живут в нашем сне, радостные, довольные, обеспокоенные будничными заботами. В нас звучит музыка прошлого, всех умерших дней и лет и всех ушедших из жизни людей. Погруженные в эту стихию смерти, мы глядим по ночам на звезды, и нам кажется, что одна из них – это звезда нашей матери. Мы разговариваем с нею в знойные ночи, наполненные жужжанием москитов и шуршанием убегающих скорпионов. И тогда в нас повторяется минувшее. Мы ощущаем его настолько отчетливо, что можем точно описать вид буфета, который стоял в материнской комнате. Мы слышим спокойный голос отца и бой старых часов, отмерявших счастливое время трем поколениям.
Бывают дни, когда мы не переносим присутствия людей возле нас и тогда идем на далекие прогулки за город, в долину Святого Креста, где есть только горы, напоминающие нам родное Закарпатье, и небо, которое напоминает о смерти самых близких нам людей. В один из мартовских дней клин журавлей летел на север. Мы взволнованно, со слезами провожали глазами птиц, летевших к вратам далекого горизонта, и чувствовали страх перед возвращением на родину, где Бог вершил Страшный Суд над миллионами людей.
* * *
Чем ближе день к закату, тем сильнее в нас страх перед необъятной бездной космоса, которую вскоре разверзнет над нами ночь. В ночную пору открывается бездна. Мы тоскуем по утреннему шуму ветвей, потому что в это время дня бесконечность бытия сжимается (во всяком случае, так нам кажется) до размеров зримого мира.
Мы стоим на крепостных стенах древнего Иерусалима и смотрим на каменный пейзаж, тонущий в лучах заходящего солнца. Пение муэдзина кружится среди кипарисов и бесшумно опускается на голые, плоские крыши домов – так падает кнут на склоненные спины рабов. Долина под крепостными стенами постепенно наполняется вечерним багрянцем. Кажется, что огромные обломки скал, лежащие у подножия стен, словно измученные жарой тигры, покорно смягчаются от прикосновений последних солнечных лучей. Над нами широкая лестница, встревоженная тишиной, второпях убегает вверх, как стадо овец. Только издалека, возможно со склонов Гефсиманского сада, а может быть из глубины долины Иосафата, кричит усталый мул, но и он замолкает, поняв, что своим криком неосмотрительно нарушает молчание уходящего дня.