— Имена
им дают позже. Когда их забирают отсюда.
— То
есть? Увозят? – всполошилась я. Значит, моего сына могли тоже уже увезти.
— Нет.
В другой зал. Там дети постарше. Они уже сидят. Некоторые ползают.
— А
как-то они отличаются друг от друга? Как узнать, кто из них чей? – не сдавалась
я.
—
Никак, Либия. Никак! – девушка ответила с еще большей горечью.
— Твой
ребенок здесь? Скажи. Я обещаю никому не говорить о нашем разговоре, Нита, - я
подошла к ней и положила руку на плечо. В коридоре раздались шаги.
— Да, —
быстро ответила Нита. И, передав мне недовольного отлучкой от груди и сразу
закричавшего малыша, она вышла из зала в туалетную комнату, где мы справляли
нужду и мылись.
— Она
великолепно справляется. Если бы не она, нам пришлось бы некоторых поить козьим
молоком, а это занимает так много времени, - отчитывалась Севия перед Ильзой
рано утром следующего дня.
Женщина
так же царственно смотрела на всех из-под приопущенных век, оценивая не только
нас, стоящих по струнке смирно, но и, по всей видимости, порядок в зале.
Снова,
только мотнув головой, она вышла, и девушки выдохнули. Я больше ничего не
спрашивала при Севии. Старалась кормить тех, кого еще не кормила, я запоминала
корзины своих сегодняшних «питомцев», но сердце молчало. Отчаяние захватывало
на несколько минут, но потом, когда я уговаривала себя тем, что я все же рядом
с ним и еще не дома у Фабы, оно меня отпускало.
Через
неделю я обвыклась, и все действия стали просто машинальными. Как раньше на
работе: ни с кем не разговаривала особо, повторяла один и тот же монотонный
круг дел, за отдыхом обдумывала свою жизнь. Не хватало мне пары пустяков:
какого-то занятия, чтобы отвлечься, и моего радио.
А еще
хотелось на улицу. Скудный свет из окон-бойниц, до которых можно было
дотянуться, только встав на табурет, мало радовал. Из окна была видна лишь
верхушка стены и горы. Прямо перед закатом солнце касалось наших окон на
несколько минут, и тогда пляшущие на стенах лучики доставляли радость.
Я
ругала себя, что все мне не то и все мне не так. Живя в доме свекрови с ее
кровожадными дочками и внучкой, я могла хотя бы гулять.
Еще
через неделю я знала каждого младенца в лицо. Я давала им смешные имена вроде
Ворчуна и Говоруна. Одну девочку я называла Белоснежкой, потому что ее почти
прозрачные волосы и брови, казалось, сделаны изо льда. Еще одну я называла
Пуговкой. Эта милаха вовсе не была маленькой, ведь сразу возникает ощущение,
что пуговки и бусинки – очень мелкие детали. Она была пухлой зеленоглазой
пампушкой. Имя ей выпало благодаря родинке, очень похожей на пуговицу. Увидела
я ее, когда купала. Между лопатками. Сначала думала, что что-то прилипло, но
это была родинка. Девушки ругали меня, когда я беседовала с малышами перед
кормлением: нельзя было давать им имена, но это было сильнее меня.