– Вас как зовут? – он пробовал узнать
хоть что-то об окружающем мире.
Рыжий остановился, повернул голову и
пожал плечами:
– А хрен его знает, товарищ командир.
Мне в голову чем-то шандарахнуло. Плывет все кругом.
– Даже имени не помните?
Здоровяк пожал плечами, показывая,
что разговор окончен.
Он тужился, силясь поднять
здоровенный кусок кладки, придавивший обломок балки. Вдвоем дело
пошло быстрее.
Спустя короткое время они выкопали
узкий лаз наверх. Расчистили. И поползли.
Дневной свет после темноты резал
глаза. Отдаленный грохот канонады уже не давил на уши. Ильяс
осмотрелся. Где он, черт возьми?
Он осмотрел себя. Военный ремень,
штаны с карманами, явно армейские, сапоги. Гимнастерка с кубиком на
каждой петлице и такого же странного, как и у сержанта,
серо-стального цвета. Погон нет. Форма явно советская, не
российская, а именно советская, причем древнего образца. Это что? И
почему стреляют пушки? Война?
Взгляд Ильяса упал на полусгоревший
обрывок газеты. Лицо крестьянина, заголовок «Дать больше!» и дата…
14 июня 1941года!
Здоровяк-сержант его о чем-то
спросил, но Ильяс не слышал. Он ошеломленно глядел на мертвеца на
краю воронки. Кишки из разорванного живота вывалились в кирпичное
крошево, толстые мухи кружили над спекшейся кровью. В нос лез запах
гари с легкой примесью… шашлыка.
Ильяс внезапно понял, что «шашлык»
здесь жарить будут нескоро. И горит не баранина… Ком в животе
рванул наружу, тело свело в судорогах. Ильяс согнулся пополам…
***
В
колонии я видел сон. Темная, обшарпанная квартира с неуютными,
длинными комнатами, низкие потолки, узкие коридоры. В комнатах
старая, полуразвалившаяся мебель, какой-то хлам в углах, мерзкий
запах плесени и гнили. Выглядываю в окно – серая муть. Пытаюсь
открыть дверь – не поддается. Приходит четкая мысль: в этих стенах
я навсегда. Безнадега…
Сон
повторялся, и я решил: если существует загробная жизнь, то меня
ждет именно такая. Лучшей не заслужил. Вышло иначе. Мир, в котором
я очнулся, был живым и яростным. Саднила рассаженная кирпичом
голова, ныла ушибленная спина, но на это было плевать. Руки-ноги
слушались, голова соображала, светило солнце и голубело небо. Здесь
шла война: рвались снаряды, горели дома, но я был жив и мог
действовать. Бросив нервного «летеху» блевать (война – блюдо не
аппетитное, пацан!), полез по осыпи. Боец карабкался впереди.
Наверху я остановился: открывшаяся картина заставила свиснуть.
Большое, приземистое здание (бывший склад, как пить дать!) пылало.
Огонь охватил крышу, кое-где уже лизал стены…