[1] позволяет ему не развалиться
прямо в полете.
Тренчу было жаль корабля, но ничем ему
помочь он не мог, как не мог помочь и самому себе. Целыми днями он
слушал жалобные деревянные стоны «Саратоги» и разглядывал
небо. Он был бы рад найти себе более увлекательное занятие, но
ничего иного на борту корабля ему не оставалось. Да и попробуй
чем-то заняться, когда руки стиснуты тяжелыми, ломящими суставы,
кандалами. Оставалось только слушать скрипучие жалобы старой
«Саратоги» и разглядывать облака. Как ни странно, со временем это
бессмысленное занятие его даже увлекло.
Дома он часто видел облака, но там он
всегда смотрел на них снизу. Облака над родным островом казались
ему одинаковыми, как сгустки жира в наваристой густой похлебке.
Только на семнадцатом году жизни, поднявшись настолько высоко, что
почти с ними сравнялся, он обнаружил, что облаков существует
великое множество, и все не похожи друг на друга.
Были те, что тянулись изломанными
линиями, как контуры совершенно нечеловеческих, возведенных с
нарушением всех правил геометрии, строений. Такие матросы называли
«вязанками». Были слоистые, перетекающие друг в друга, те
именовались «слюднем» и Тренч находил, что они похожи на пласты
тонкого льда, уложенные друг на друга. Кучевые же облака, мимо
которых чаще всего шла тихоходная «Саратога», казались ему похожими
на огромные взбитые подушки. Может, просто потому, что
последнюю неделю спать ему приходилось на жестких досках палубы в
закутке на юте между канатных бухт, так что по утрам намятые бока
неумолимо напоминали ему о себе. Здорово было бы иметь здесь
подушку… Сгодился бы даже мешок из-под бобов, набитый каким-нибудь
тряпьем. Но Тренч даже не заикался об этом, хорошо зная, что всякая
его просьба, даже высказанная с предельной почтительностью, вызовет
лишь гнев капитана Джазбера, яростный и выматывающий, как ледяной
западный шквал.
Поэтому на ночь он кутался в свой
брезентовый и немилосердно потрепанный плащ, укладывая под голову
плотно набитую котомку. Даже на относительно небольшой высоте,
которую корабелный альтиметр оценивал в шесть тысяч
футов[2], ночи стояли удивительно
холодные и влажные, так что рассвет Тренч обыкновенно встречал
посеревшим и едва шевелящимся. Такой сон не освежал, не придавал
сил, напротив, высасывал небогатый их запас. К рассвету на палубе
выпадала ледяная роса, от которой брезентовый плащ оказался
неважной защитой. Кроме того, иногда его будили корабельные
пескари, мелкие ночные разбойники, шныряющие по всему кораблю в
поисках крошек от галет и сырных корок.