– Девушкой она была в детском саду! Если тебе её жалко – иди, успокой, вытри слёзки!
Мишка укутался в одеяло, как в непробиваемый панцирь, отвернулся к стене. Услышав, что я поднялся и одеваюсь, буркнул:
– Свет не забудь выключить, уходя, великий гуманист!
Подошёл бы к нему, врезал по его заносчивой роже! Да разве поможет? Только устроим драку, из-за которой Францевна сгонит обоих с квартиры.
Я вышел в коридор, освещённый тускло горевшей под потолком и засиженной мухами электрической лампочкой. Панели в нём были окрашены в тёмно-зелёный ядовитый цвет. На их фоне особенно жалко смотрелась ссутулившаяся девичья фигурка в насквозь промокшем лёгком белом плаще. Словно надломленная, склонённая долу берёзка, Зоя прислонилась к стене и тихо, но безнадёжно плакала. Видно было, что горе её неподдельное. Но ещё более жалким было унижение.
– Зоя, успокойся! – сказал я, положив руку на девичье вздрагивающее плечо.
Она взглянула на меня отчаянно-печальными карими глазами. Они были полны слёз, как кувшинки утренней росой. По лицу была размазана ярко-красная помада. Я вытащил из кармана носовой платок, вытер, как обиженной младшей сестрёнке, её щеки.
– Толя! Он негодяй! – узнала она меня. И вдруг бросилась ко мне – вся озябшая и жалкая, обхватив мою шею руками. Уткнувшись мне в грудь носом, она зарыдала ещё отчаяннее. Я опасался, как бы ни услышали соседи и Францевна.
– Ну, перестань! – я успокаивал её, гладя по мокрым волосам дрожащей рукой. – Ты такая красивая, такая добрая! Он не достоин твоей любви!
– Не достоин! – всхлипывая, согласилась Зоя, не переставая плакать, размазывая слёзы вперемешку с помадой по щекам.
– Ты найдёшь себе другого парня – лучше, добрее. Он будет любить тебя и дорожить твоей любовью! – как мог, утешал я её. Я сам был готов разрыдаться вместе с этим беззащитным существом.
Наконец, Зоя немного успокоилась. Я помог ей привести себя в порядок. И по-дружески обнял за плечи. Она обиженным ребенком прижалась ко мне.
– Давай, я провожу тебя домой. Хорошо?
Она в знак согласия лишь кивнула головой.
Мы вышли на улицу. Вечерний Гомель, умытый весенним ливнем, был опрятен и наряден в свете неоновых фонарей. Мокрый асфальт сверкал, переливался перламутром. Было удивительно свежо, а воздух чист и невесом, словно в деревне. Ветер, безжалостно разорвавший в клочья дождевые тучи, успокоился.