[9]. Вспоминала она о том всегда с такой величавой интонацией, будто выделяла эти слова курсивом.
Но тут в ее жизни появилась я, и нам какое-то время пришлось жить с бабушкой и дедушкой. Когда же мы от них уехали, мать решила, что теперь ей надо заняться чем-то более серьезным, а не просто отсиживать где-то с девяти до пяти. Она нашла себе работу в какой-то юридической конторе и пошла учиться на адвоката. Помню, она долгими часами занималась только книгами да судебными документами. У нее даже вся спальня пропиталась этим едким бумажно-чернильным духом. И когда я пыталась спросить у нее что-либо по домашнему заданию или рассказать, как важничал на собрании мистер Лоусон, Джуд всякий раз отвечала, что ей необходимо сосредоточиться. Мол, иначе она может упустить какую-то очень важную мелочь, что помогла бы ей вызволить своего клиента из-за решетки. А потому я возвращалась обратно в свою комнату, к Дэвиду Боуи, и разговаривала с его фото на стене.
Так что мне, в принципе, понравилась эта новая, преобразившаяся Джуд, которая счастливо пела в ванной. Ей вдруг о многом захотелось со мной поделиться, она как будто сделалась даже моложе и живей. И потому я осталась сидеть с ней в заплывшей паром ванной комнате, слушая ее и хихикая, пока у меня не отсырела от влажности одежда, а мать не собралась наконец выбираться из воды.
Я ни разу не произнесла слово «папа», зная, что это сразу погасит ее сияющее настроение. Я решила просто подождать и посмотреть.
Когда объект ее симпатий наконец явился в наш дом, я радушно ему улыбнулась, как и наставляла меня Джуд.
Все утро она нервничала и суетилась. И переодевалась как минимум раза три.
– Ты просто чудесно выглядишь, – говорила я всякий раз, как мать появлялась в комнате в очередном наряде, однако она все равно убегала наверх еще раз переодеться. Меня очень умилило, что по такому случаю она вдела в уши прелестные бирюзовые сережки, которые я купила ей на день рождения из своих карманных денег.
Когда же «профессор Уилл», как Джуд велела мне называть гостя, позвонил к нам в дверь, я даже опасалась, что она сейчас отключится от перевозбуждения.
– Иди, мой птенчик, открывай, – сказала она мне, в последний раз оглядывая себя в зеркале. – И улыбайся!
Мне нравилось, когда она называла меня «птенчиком» – тем уменьшительно-ласкательным прозвищем, что закрепилось за мной с самых малых лет. Когда я стала старше, Джуд категорически отказалась от этого слова, однако оно по-прежнему обладало способностью согревать мне душу.