—
Ешь! — предложила, протягивая личинок. — Они все живые!
Но
тот снова стал сердиться и есть не захотел. Как можно не хотеть
красивых, белых, толстеньких и кольчатых личинок?! Пришлось есть
самой.
Личинками Тенго так увлеклась, что забыла
пустить искроволну. Она не услышала, как из лесу вышли чужие
кожаные. Много, много кожаных. Каждый — бешеный, как Больной
Братец, и каждый злой, готовый напасть. Она ела и не видела их до
самого конца, пока в живот господина её, Нико, не воткнулась
пиявка.
Песня была заунывной, звучала она вдалеке, на
грани слышимости слов. Странных, рваных слов:
—
Покотом, побегом, по лесу… По
лицу, по бокам, по ногам,
Ветками в зубы и в волосы, г-голова гудит
пополам.
Пожог, побег,
повет, пораненный п-поест.
О-о!
Холодно, людоньки, холодно…
Голодно, родные, голодно-о!
Он
очнулся во влажной известняковой пещере, сочащейся грунтовой водой,
в груде прелых листьев, и понял, что сам ворчливо пел, тогда умолк.
Он был голый, весь покрытый засохшей, зловонной кровавой коркой и
собственной тёмной рвотой, замёрзший и едва живой. Тремор? Нет.
Руки, лапы, что это? Не дрожали. Когти. Длинные, изогнутые. Холод.
Пещера, сыро, кудрявая плесень. Растёт грибница, брызжет водица.
Грусть. Пусть. Светляки переменчивы, тлен. Он — кто тут? Кто? Он —
тонет. В ознобе и холоде.
Смерть.В воздухе, в покоте, в
поглоте!!!
Вдруг словно по ушам ударило: раздались
звуки. Он слышит слишком далеко, и шум чужих дыханий оглушает. Он
знает: в их жилах и мясе дофамин. Что это? Вдруг задрожали грязные
руки, как тогда, давно. Когти бескровно впились в огрубевшие ладони
— ни капли крови, лишь чистая, как ярость, боль. Ему нужна плоть.
Чужая, сырая, сладкая, сочащаяся, свежим, соком, боль. Свело пустое
брюхо. Как больно, гудит голова, ломит хребет, распирает дёсны. Он
схватился за голову — шерсть. Лица нет, не его лицо — маска. За
что? Не делал плохо.
Он
всё забыл, мозги залило, затопило горечью. Кто он? Как его имя? Не
помнит…
Чу? Уши дыбом.
Идёт…
Пахнет…
***
Всего она делала два выхода: во вторник и в
пятницу, каждый длился три-четыре часа, при том, что платили-то
Алине за целую рабочую неделю. Сперва ей казалось, что устроиться
за Ручьём — подарок судьбы, потом привыкла к комфорту и стала
считать за должное. Скажи теперь начальство Алине, что за кровью
придётся ходить трижды — открыла бы возмущённый рот и честно
высказала всё, что думает об их шарашкиной конторе! Хотя, если
разобраться, не такой уж и шарашкиной. Платили вовремя, с надбавкой
за сложность, квартиру ей дали в новострое, как сотруднице, под
самую низкую выплату. Далеко не социальное жильё — шесть комнат,
две ванные, два туалета, выход на цветочную террасу. А уж как мать
гордилась и жильём дочери, и работой — не передать! С каким
бахвальством рассказывала тёткам о количестве санузлов и мебели! К
тому же привирала, что Алиночка теперь начальница. Тётки молча
кивали — племянницу не любили и за глаза называли Локатором, потому
что одно ухо у неё оттопыривалось. Кто-то, видимо, болтанул о
кличке на работе, потому что прилипло. Локатор то, Локатор сё,
Локатор сплетни разводит, Локатор стучит начальству. А сами-то —
сука на суке злой в той лаборатории, да и на ферме не лучше. Алина
со всеми разругалась и всех ненавидела, что немудрено. Особенно во
вторник и пятницу, когда приходилось с ними общаться.