– Боже милостивый! И когда это случилось?
– В пять минут двенадцатого. Я ей много тогда чего наговорил.
– Долго она пробыла здесь?
– Когда старуха меня услышала и заговорила со мной, было двадцать минут двенадцатого. Мы стояли в церковном дворике. Неподходящее место, чтобы беседовать с полоумной ведьмой о мешке с лягушками! Потом я заставил ее собрать все, что она принесла, и выпроводил со двора.
– Во сколько она от вас ушла?
– Перед тем, как викарий спустился с башни.
– Очень странно, – пробормотал Джонс и добавил: – Интересно, что она делала тут сегодня вечером?
Японец покачал головой.
– Попалась бы она мне здесь вечером или когда-нибудь еще, – сказал он тихо, но таким тоном, что у Джонса пробежали мурашки по спине.
У писателя было богатое воображение, и от этих ноток в голосе на него дохнуло целыми веками жестокости. Он так задумался, что пропустил поворот к своему дому, миновал «Долговязого парня» и опомнился лишь на развилке, в пяти минутах ходьбы от дома Миддлтонов. Ему пришло в голову, что тело Миддлтона еще, возможно, не убрали, и внезапный приступ любопытства заставил его проследовать дальше, открыть садовые ворота и подняться по дорожке к дому.
Джонс был готов к тому, что двор забаррикадирован, а дверь заколочена гвоздями. Его не удивило бы и множество зевак, заглядывающих в комнаты через окна в первом этаже. Он даже допускал встречу с полицейским, которому запретили пропускать на территорию посторонних. Единственное, чего он никак не ожидал, – это сильный, резкий и неожиданный удар, обрушившийся на его голову в тот момент, когда он огибал угол здания.
Его пронзила острая боль, сверкнувшая перед глазами, как лезвие меча. Потом – падение и темнота.
Следующее, что запомнил Джонс: он лежит в собственной постели с раскалывающейся головой, на него с добродушным упреком смотрит доктор, а рядом в его лучшем кресле, пестрая, как попугай, и зубастая, как аллигатор, восседает миссис Брэдли.