- Если можно, мне бы жареных карасей. Кусочек хлеба и все, -
сказал он, когда подавальщица черкнула что-то на бумаге и отошла,
добавил: - У ее сиятельства такое не готовят. Я никогда не ел у нее
карасей, а я правда их люблю. Отец ловил карасей и пескарей, а мама
жарила – так было в детстве. Мы жили очень бедно, но воспоминания
бывают дорогими не только о богатой жизни.
- Это точно, - я кивнул, думая, что Гурвис уже считает себя
совсем взрослым. Впрочем, как и Салгор. Забавно это было. В самой
первой жизни и я считал себя взрослым уже лет в 17 или еще раньше.
Но как это было наивно тогда с моей стороны!
Я молчал, ожидая, когда он достанет письмо. Слуга Ольвии
расстегнул колет и бережно извлек из внутреннего кармана белый
прямоугольник, заклеенный печатью с рельефом волчицы, той самой,
которую я видел в первый день пребывания в этом мире на двери
графской кареты. Это воспоминание шевельнулось во мне, при чем
как-то болезненно, хотя не было к тому причин. Казалось, что все
это: карета Ольвии, ее трогательная забота обо мне – совершенно
незнакомом человеке - ее голос и ее глаза – все это было очень
давно, хотя на самом деле не прошел даже месяц. Месяц Диких
Скакунов – он был в самом деле диким, и столько успело случиться! С
этими неожиданно нахлынувшими воспоминаниями я лишь сильнее
утвердился в словах, сказанных вчера Яркусу, что теперь для меня
важна только Ольвия. Да, да, именно так! С Ионой у меня ничего не
вышло, и может оно к лучшему. С Флэйрин тоже как-то не сложилось, и
неизвестно, увидимся ли мы когда-либо. Может, встретимся там в
подземелье, когда я буду проходить по темному коридору с Ольвией к
реке. Поэтому для меня была и есть только милейшая госпожа Арэнт,
которую я, наверное, люблю. «Наверное» - потому, что для меня это
всегда было сложным в определении, сложным состоянием души, ввиду
особенностей моего восприятия. Ведь оно несло многие предыдущие
жизни и воспоминания, в которых тоже было много любви, много женщин
- их я не имел права забыть. Только это вовсе не значит, что моя
любовь, вмещающая не одну женщину, стала для меня не настоящей.
Поддев ногтем печать, я сорвал ее. Образ волчицы на сургучной
кляксе беззвучно упал на стол, но при этом она будто продолжала
смотреть на меня. Я развернул лист бумаги и начал читать.