.
По дороге Лев Николаевич рассказывал нам, детям, разные сказки. Помню я какую-то о золотом коне и о гигантском дереве, с вершины которого видны были все моря и города. Зная мою слабую грудь, он нередко сажал меня на свои плечи, продолжая рассказывать на ходу свои сказки. Надо ли говорить, что мы души в нем не чаяли?…
За обедом, вечером, Лев Николаевич рассказывал нашим добродушным хозяевам всевозможные забавные небылицы о России, и те не знали, верить ему или не верить, пока графиня или моя мать не отделяли правды от вымысла.
Сейчас же после обеда мы располагались, смотря по погоде, или на обширной террасе, или в зале, и начиналась возня. Под звуки фортепьяно мы изображали балет и оперу, немилосердно терзая слух наших зрителей: маменек, Льва Николаевича и моей бонны Лизы. Балет и опера сменялись гимнастическими упражнениями, причем профессором являлся тот же Лев Николаевич, напиравший главным образом на развитие мускулов.
Ляжет, бывало, на пол во всю длину и нас заставляет лечь и подниматься без помощи рук; он же устроил нам в дверях веревочные приспособления и сам кувыркался с нами, к общему нашему удовольствию и веселию…
Когда мы слишком расшалимся и маменьки упросят Льва Николаевича нас унять, – он нас усаживал вокруг стола и приказывал принести чернила и перья.
Вот образец наших занятий со Львом Николаевичем.
– Слушайте, – сказал он нам как-то, – я вас буду учить!
– Чему? – спросила востроглазая Лизанька, предмет моих нежных чувств.
Не удостоив племянницу ответом, Лев Николаевич продолжал:
– Пишите…
– Да что писать-то, дядя? – настаивала Лиза.
– А вот слушайте: я дам вам тему!..
– Что дашь? – не унималась Лиза.
– Тему! – твердо повторил Лев Николаевич. – Пишите: чем отличается Россия от других государств.
Пишите тут же, при мне, и друг у друга не списывать! Слышите! – прибавил он внушительно.
И пошло у нас писание, как говорится, à qui micux-micuxa[232].
Коля, бывало, как тщательно ни наклоняет голову набок, но у него все линейки ползут в верхний правый угол бумаги. Пыхтит он, пыхтит, издавая носом неопределенные звуки, но ничего бедняге не помогает, а между тем Лев Николаевич строго запрещал нам писать по графленым линейкам, говоря, что это «одно баловство. Надо привыкать писать без них». Пока мы, таким образом, излагали наши мысли, графиня и моя мать сидели на диване и читали вполголоса какое-нибудь новое произведение французской литературы, а граф Лев Николаевич ходил по комнате из угла в угол, чем вызывал иногда восклицание нервной графини: