То тут, то там скользят фигуры людей, одиночные или парами. Но
где же те тысячи, о которых говорил Леха? Прячутся по темным сырым
углам, как вампиры?
Джон останавливается перед гладкой бетонной стеной:
— Нам сюда.
У него что, Дар к левитации? Ну а нам-то с Зоей как быть? Но
Джон ставит ногу в неразличимую с первого взгляда выбоину,
хватается за чуть выступающий бетонный блок, подтягивается,
залезает на второй этаж, и громко шепчет:
— Давайте мне шмот и поднимайтесь сами.
Следуем за ним. Если знать, что подъем здесь, взобраться по
стене не так уж сложно. Идем по сырому коридору, затем снова лезем
на этаж выше, пробираемся через ржавую трубу, потом поднимаемся по
лестнице без перил. Здесь есть остекление, но окна разбиты,
изрисованы и облиты краской. Между оконных рам — пустые бутылки,
фантики, бычки, шелуха от семечек.
Наконец пространство меняется: на стенах уже не схематично
намалеванные половые органы и матерные надписи, а граффити с
некоторой даже претензией на художественность. Взгляд цепляется за
лозунги: «Москва – оплот русского капитализма. Она никогда не
восстанет». «Не верь людям на улице». «Твоя задача — оспорить
культурную гегемонию буржуазии». Однако. Здесь отметились идейные
деятели. Даже полы относительно чистые — по крайней мере кто-то
убрал строительный мусор.
Сквот оказывается лежбищем, занимающим несколько комнат. На полу
хаотично валяются коврики, одеяла, спальники, люди… Здесь тепло,
работают обогреватели — хиппи удалось подрубиться к городской
проводке.
— Пиплы, у нас новая кровь, — объявляет Джон.
Кто-то вяло машет рукой, и на этом наше включение в сквот
заканчивается.