Запаздывание это, тем не менее, преодолевается в тот момент, когда психоанализ вступает в определенные отношения с философским знанием. Эти отношения также организованы довольно сложно: для начала анализу пришлось отвергнуть вялые измышления философов о предметах, будто бы близких к теме бессознательного, чтобы потом, выдержав своего рода карантинный период, вернуться на философскую территорию совсем с другими требованиями, классическим примером которых остаются знаменитые «Ответы» из 17-ого лакановского семинара.[9] Требования эти были сформулированы так афористично, что они и сегодня не находят понимания в профессиональной среде – в те моменты, когда Лакан предъявил их практически напрямую, его слова не вызвали у читателей ничего, кроме глубокого шока.
Тем не менее, именно благодаря тому, что эти требования прозвучали, возникает возможность снова заговорить о происхождении невротического образования, присутствие которого в психической жизни субъекта до сих пор вызывает у дискурса медицинской науки желание говорить о них как о «расстройствах», хотя, как замечал уже Фрейд, нет ни малейших оснований использовать в их отношении терминологию, принадлежащую традиционному спектру здоровья и болезни. Точно так же склонность преподносить все в рамках псевдодиалектической системы отношений индивида с окружающей его средой, обнаруживает все более нарастающую неспособность говорить о неврозе иначе как о дефекте развития, носящем защитно-приспособительный характер – в этой двусмысленной дилемме, где роль здоровья берет на себя сама болезнь, и находятся медицинские воззрения.
Все это подталкивает к убеждению, что происхождение невроза навязчивости, который все больше обнаруживает себя как господствующее невротическое состояние современности, необходимо искать в сферах, куда, как справедливо замечал Фрейд, рассуждение врача никогда не заходит. Не заходит туда, впрочем, и мышление социолога – второй фигуры, к которой перешло ведомство рассмотрений и оценок после того, как медик уступил свое место на арене производства знания социальному критику.
Точно такого же рассмотрения достойны прочие синдромы и состояния, с которыми субъект столкнулся неожиданно и сравнительно недавно, будучи не в состоянии в то же время понять, откуда они взялись. Состояния эти находятся в центре внимания многочисленных материалов на психологическую тематику – агорафобии, панические атаки, деперсонализации и дереализации. У объяснений, которые этим сенсациям адресуются, есть нечто общее: все они пропитаны стихийным антропологизмом и подаются не иначе как с глобальным историческим размахом. Винят при этом, как правило, «современность», которая таким образом выступает в роли кризиса цивилизационного масштаба, своего рода тестирования предельных психических возможностей субъекта. Гипотеза, будто бы этот кризис предъявляет к ментальной выносливости требования, выдержать напор которых субъект не в состоянии, отчего и впадает в невроз, по существу ничем не подтверждена, но при этом остается популярной, а ссылка на современные медиа и технологии, приводящие человечество в столь плачевное состояние, является чуть ли не официальной версией происходящего.