Роман огляделся, и обнаружил, что мир
вокруг поменялся до неузнаваемости образом. Берег стал ближе –
теперь до него было не больше двухсот метров. Место серых округлых
валунов, между которых пенился прибой, заняло нечто вроде
волнолома, сооружённого из больших, явно обтёсанных гранитных
блоков, на нём несколько сидящих фигур – рыбаки с длинными
удочками. За волноломом высится лес мачт, их вертикальные линии,
перечёркнуты реями, увешаны лесенками вант и окутаны паутинками
такелажа. Между мачтами видны красные черепичные крыши – город,
порт? Словно на венецианских пейзажах Айвазовского, подумал Роман,
видевший картины великого мариниста год назад в галерее, в Феодосии
- и тут за спиной протяжно взревел гудок.
Неподалёку, метрах в ста от парохода,
стояло другое судно – гораздо больше размерами, грузное, с
высоченными чёрными, круто заваленными бортами, чрезвычайно похожее
на огромную галошу, декорированную по прихоти какого-то чокнутого
дизайнера тремя высоченными мачтами и короткой, сплющенной с боков
трубой. Бока галоши прорезали прямоугольные отверстия, из которых,
как и из бочкообразных выступов по обеим оконечностям корпуса,
смотрели на окружающий мир кургузые пушечные стволы.Форштевень
далеко выдавался вперёд, словно таран на древнегреческих и
древнеримских триремах. Да это и есть таран, запоздало сообразил
Роман, а само судно - не что иное, как броненосец. Такие строили,
кажется, в конце позапрошлого, девятнадцатого века и снабжали,
согласно тогдашней военно-морской моде, подобными опасными
украшениями…
Он выбрался из-под лебёдки и сделал
попытку подняться на ноги. Вышло только с третьего раза – колени
дрожали, помятый бок отзывался тупой болью на каждое движение,
палуба перед глазами раскачивалась, плыла. Он кое-как доковылял до
леера и принялся осматриваться. Над броненосцем, над лесом мачт,
над незнакомым городом, с голубых, по-средиземноморски бездонных
небес сияло солнце, вились, издавая надрывные детские крики, чайки,
пестрели на водной глади белые, бурые, жёлтые лоскуты парусов
вперемешку со скорлупками гребных лодок. Над берегом, над крышами,
на фоне острого шпиля то ли собора, то ратуши, вырисовывались в
дымке горы, пологие, сплошь поросшие лесом горы. С противоположной
стороны бухту – даже не бухту, а широкий залив – ограничивал мыс.
На самом его конце, на вершине серого, нависающего над водой утёса
смотрела в небо белая башня маяка - и Роман сразу, с первого
взгляда понял… нет, не понял, а каким-то шестым (седьмым, восьмым?)
чувством ощутил, что этот маяк и есть центр, средоточие этого
незнакомого, удивительного, но, несомненно, реального мира.