А все ж таки, когда миски опустели наполовину, уши лешаковские навострились заново, и языки зачесались.
— Дозволь слово молвить, старшой… — прохрипел Аук, путаник лесной и первый проказник в артели, у людей в теремах подвизавшийся «проводником-экскурсоводом».
— Говори, — разрешил Михайло.
— Знаю я, чего невеста твоя фордыбачит… Мне Маринка-Ягодница напела: ее баенник, тварь ушастая, с толку сбил! Щепочку-зацепочку в купальню подложил, та подарочек приняла — а щепочка, как водится, с утра и зацвела! Вот и попали к ней подснежники прежде твоих… она и решила, невеста-то, что чертов подвох, али шутка чья.
— Баенник… опять за свое, стало быть. Воду мутит, дело портит, чужим девкам косицы крутит… Мокрица клятая! — Пниха чуть не плюнула с досады.
Михайло ничего не ответил, но и самый маленький лешачонок понял бы, что большак услышанное на ус намотал. И баеннику лучше бы поостеречься, даже носа не казать из своего мокрого царства… и девку, высшим законом другому назначенную, за три версты обходить.
— Ты не кручинься, хозяин! — вмешался Подкоряжный, лешак угрюмый, да умный:
— Куда девка денется? Она ж отсуленная тебе. Никто этого изменить не в силах.
Ручища хозяина захватила встрепанные рыжие кудри, сердито пригладила на левую сторону; зычный голос прогудел медным колоколом:
— Отсуленная она, а сама того не ведает. Город ей зрение затуманил, да и сестра, ведьмино отродье, много крови поперепортила. Вот и живет, как во сне: чуять — чует, а ведать — не ведает.
— Ну можа, тогда все к ней наведаемся — артельно? Заодно и баенника пуганем, и всю его семейку мокрую, а то, вишь, уважение совсем забыли! — деловито предложил Аук.
— На чужую грядку лезут! — поддакнула Пниха и подала пироги.
— Не надо артельно! Ежели она большака сразу не признала, так нас тем более не признает… Напужается, да и все, какая уж тут сватьба! — возразил Подкоряжный, и брат его, молчаливый Моховой, согласно кивнул: дескать, без толку артелью соваться в чужие сердечные дела.
— Да хоть бы и напужается! — не отступал Аук, подмечая, что Михайло-большак, хоть и молчит насупленно, слушает ох как внимательно. — Кто треску боится — пущай в лес и не ходит!
Облизал ложку, потянулся за пирогом с крапивой и яйцами, откусил сразу половину, чинно прожевал и только потом снова повел речь: